|
|
Det er ganske vist! to russiske oversættelser Peter Emanuel, sådan hed han i det danske, kendte Andersens land og sprog indefra og Annas følelse for russisk var førsteklasses. Ingen lærde enkeltpersoner har de sidste hundrede år har formået at gøre det bedre. Det vil jeg påvise ved hjælp af et lille eventyr og lad os først se, hvad oversættere er oppe imod. NB: Denne sidste bemærkning gælder også Anna Ganzen, der under kommunisterne egenhændigt lavede om på den fælles oversættelse fra 1899. Det er denne kommunistiske Ganzen, man finder på nettet og i boghandler derovre mod øst. I kan finde nærmere oplysninger om dette og 67 smagsprøver på den rigtige, tohovede Ganzen her. |
|
|
|
Det er
ganske
vist! "Det er en frygtelig Historie!" sagde en Høne, og det omme i den Kant af Byen, hvor Historien ikke var passeret. "Det er en frygtelig Historie i Hønsehuset! jeg tør ikke sove alene inat! det er godt at vi ere Mange sammen paa Hjalet!" – Og saa fortalte hun, saa at Fjedrene reiste sig paa de andre Høns og Hanen lod Kammen falde. Det er ganske vist! Men vi ville begynde med Begyndelsen, og den var i den anden Kant af Byen i et Hønsehuus. Solen gik ned og Hønsene fløi op; een af dem, hun var hvidfjedret og lavbenet, lagde sine reglementerede Æg og var, som Høne, respectabel i alle Maader; idet hun kom til Hjals, pillede hun sig med Næbet, og saa faldt der en lille Fjeder af hende. "Der gik den!" sagde hun, "jo mere jeg piller mig, des deiligere bliver jeg nok!" Og det var nu sagt i Munterhed, for hun var det muntre Sind mellem de Høns, iøvrigt, som sagt, meget respectabel; og saa sov hun. Mørkt var det rundtom, Høne sad ved Høne og den, som sad hende nærmest, sov ikke; hun hørte og hun ikke hørte, som man jo skal i denne Verden, for at leve i sin gode Rolighed; men sin anden Naboerske maatte hun dog sige det: "hørte Du hvad her blev sagt? Jeg nævner Ingen, men der er en Høne, som vil plukke sig, for at see godt ud! var jeg Hane, jeg vilde foragte hende!" Og lige ovenover Hønsene sad Uglen med Ugle-Mand og Ugle-Børn; de have skarpe Ører i den Familie, de hørte hvert Ord, som Nabohønen sagde, og de rullede med Øinene og Ugle-Moer viftede sig med Vingerne: "Hør bare ikke efter! men I hørte sagtens hvad der blev sagt? Jeg hørte det med mine egne Ører, og man skal høre meget før de falde af! Der er een af Hønsene, som i den Grad har glemt, hvad der skikker sig en Høne, at hun sidder og piller alle Fjedrene af sig og lader Hanen see paa det!" "Prenez garde aux enfants!" sagde Ugle-Fader, "det er ikke Noget for Børnene!" "Jeg vil dog fortælle Gjenbo-Ugle det! det er saadan en agtværdig Ugle i Omgang!" og saa fløi Mutter. "Hu-hu! uhuh!" tudede de begge to og det lige ned i Gjenboens Dueslag til Duerne. "Har I hørt det! har I hørt det! uhuh! der er en Høne, som har plukket alle Fjedrene af sig for Hanens Skyld! hun fryser ihjel, om hun ikke er det, uhuh!" "Hvor? Hvor?" kurrede Duerne! "I Gjenboens Gaard! jeg har saa godt som selv seet det! det er næsten en upassende Historie at fortælle! men det er ganske vist!" "Troer, troer hvert evige Ord!" sagde Duerne, og kurrede ned til deres Hønsegaard: "der er en Høne, ja der er somme der sige, at der er to, som have plukket alle Fjedrene af sig, for ikke at see ud som de andre og saaledes vække Hanens Opmærksomhed. Det er et voveligt Spil, man kan forkjøle sig og døe af Feber, og de ere døde begge to!" "Vaagn op! vaagn op!" galede Hanen og fløi op paa Plankeværket, Søvnen sad ham endnu i Øinene, men han galede alligevel: "Der er tre Høns døde af ulykkelig Kjærlighed til en Hane! de havde plukket alle Fjedrene af sig! det er en fæl Historie, jeg vil ikke beholde den, lad gaae videre!" "Lad gaae videre!" peeb Flagermusene, og Hønsene klukkede og Hanerne galede: "lad gaae videre! lad gaae videre!" og saa foer Historien fra Hønsehuus til Hønsehuus og tilsidst tilbage til Stedet, hvorfra den egentlig var gaaet ud. "Der er fem Høns," hed det, "som alle have plukket Fjedrene af sig, for at vise, hvem af dem der var blevet magrest af Kjærestesorg til Hanen, og saa hakkede de hinanden tilblods og faldt døde ned, til Skam og Skjændsel for deres Familie og til stort Tab for Eieren!" Og Hønen, som havde mistet den løse lille Fjeder, kjendte naturligviis ikke sin egen Historie igjen, og da hun var en respectabel Høne, saa sagde hun: Jeg foragter de Høns! men der er flere af den Slags! Sligt skal man ikke fortie, og jeg vil gjøre mit til, at den Historie kan komme i Avisen, saa gaaer den Landet over; det har de Høns fortjent og Familien med!" Og det kom i Avisen og det blev trykt og det er ganske vist: en lille Fjeder kan nok blive til fem Høns! |
|
|
|
Det er ganske vist!
er som alle de andre
eventyr "fortalt for børn". Læg mærke hertil, de er skrevet for alle, men fortalt for et tænkt barn. Her er dog det voksne ærinde så vigtigt, at der ikke er entydelige "barneord" at finde. Men det er ikke svært at finde ord, vendinger og ordstillinger, der er sat ind, så sproget virker mundtligt: og den var, og så faldt, der gik den, des deiligere, og så sov, rundtom, hun hørte og hun ikke hørte, i den familie, hør bare ikke efter, hvad der skikker sig, i den grad, mutter, så godt som selv, er næsten en, hvert evige ord (er dette en skrivefejl, eller er der dobbelt bund? Man siger jo, hvert eneste ord!?), og de er døde, han galede alligevel, fæl historie, der er flere af den slags. Læg mærke til at de to indledende, samt de tre afsluttende afsnit er uden talesprogsvendinger. Der er en gammel vending: Man skal høre meget, før ørerne falder af. Det siger man, når nogen fortæller noget, der på den ene eller anden måde er langt ud over det sædvanlige. Andersen vidste, hvad han gjorde, lad os se, hvad oversætterne vidste. PS. Jeg har pillet den franske sætning ud af begge oversættelser og indsat den russiske oversættelse, der hos begge står i en note. |
|
|
|
Ганзены: Истинная правда – Ужасное происшествие! – сказала курица, проживавшая совсем на другом конце города, а не там, где случилось происшествие. – Ужасное происшествие в курятнике! Я просто не смею теперь ночевать одна! Хорошо, что нас много на насесте! И она принялась рассказывать, да так, что у всех кур пёрышки повставали дыбом, а у петуха съёжился гребешок. Да, да, истинная правда! Но мы начнём сначала, а оно произошло в курятнике на другом конце города. Солнце садилось, и все куры уже были на насесте. Одна из них, белая коротконожка, курица во всех отношениях исправная и почтенная, исправно несущая положенное число яиц, усевшись поудобнее, стала перед сном чиститься и расправлять клювом пёрышки. И вот одно пёрышко вылетело и упало на пол. – Ишь, как полетело! – сказала курица. – Право, чем больше я чищусь, тем делаюсь красивее! Это было сказано так, в шутку, – курица вообще была весёлого нрава, но это ничуть не мешало ей быть, как уже сказано, весьма и весьма почтенною курицей. С тем она и заснула. В курятнике было темно. Куры все сидели рядом, и та, что сидела бок о бок с нашей курицей, не спала ещё; она не то, чтобы нарочно подслушивала слова соседки, а так, слушала себе краем уха, – так ведь и следует, если хочешь жить в мире с ближними! И вот она не утерпела и шепнула другой своей соседке: – Слышала? Я не желаю называть имён, но тут есть курица, которая готова выщипать себе все перья, чтобы только быть покрасивее. Будь я петухом, я бы презирала её! Как раз над курами сидела в гнезде сова с мужем и детками; у сов уши вострые, и они не проронили ни одного слова соседки. Все они при этом усиленно вращали зрачками, а совиха махала крыльями, точно опахалами. – Тс-с! Не слушайте, детки! Впрочем, вы, конечно, уж слышали? Я тоже. Ах! Просто уши вянут! Одна из кур до того забылась, что принялась выщипывать себе перья прямо на глазах у петуха! – Осторожнее, здесь дети – сказал сова-отец. – Детям вовсе некстати слушать подобные вещи! – Надо будет всё-таки рассказать об этом нашей соседке сове, она такая милая особа! И совиха полетела к соседке. – У-гу, у-гу! – загукали потом обе совы прямо над соседней голубятней. – Вы слышали? Вы слышали? У-гу! Одна курица выщипала себе все перья из-за петуха! Она замёрзнет, замёрзнет до смерти! Если уже не замёрзла! У-гу! – Кур-кур! Где, где? – ворковали голуби. – На соседнем дворе! Это почти на моих глазах было! Просто неприлично и говорить об этом, но это истинная правда! – Верим, верим! – сказали голуби и заворковали сидящим внизу курам: – Кур-кур! Одна курица, говорят, даже две, выщипали себе все перья, чтобы отличиться перед петухом! Рискованная затея! Можно ведь простудиться и умереть, да они уж и умерли! – Кукареку! – запел петух, взлетая на забор. – Проснитесь. – У него самого глаза ещё совсем слипались от сна, а он уж кричал: – Три курицы погибли от несчастной любви к петуху! Они выщипали себе все перья! Такая гадкая история! Не хочу молчать о ней! Пусть разнесётся по всему свету! – Пусть, пусть! – запищали летучие мыши, закудахтали куры, закричали петухи. – Пусть, пусть! И история разнеслась – из двора во двор, из курятника в курятник и дошла наконец до того места, откуда пошла. – Пять куриц, – рассказывалось тут, – выщипали себе все перья, чтобы показать, кто из них больше исхудал от любви к петуху! Потом они заклевали друг друга насмерть, в позор и посрамление всему своему роду и в убыток своим хозяевам! Курица, которая выронила одно пёрышко, конечно, не узнала своей собственной истории и, как курица во всех отношениях почтенная, сказала: – Я презираю этих кур! Но таких ведь много! О подобных вещах нельзя, однако, молчать! И я, со своей стороны, сделаю всё, чтобы история эта попала в газеты! Пусть разнесётся по всему свету – эти куры и весь их род стоят того! И в газетах действительно напечатали всю историю, и – это истинная правда: одному маленькому пёрышку куда как не трудно превратиться в целых пять кур! |
Нора Киямова: Сущая правда Ужасная история! – сказала курица, причём жила она совсем на другом конце города, а не там, где эта история приключилась. – Ужасное происшествие в курятнике! Я сегодня ночью ни за что бы не уснула одна! Хорошо, нас много на насесте! И она принялась рассказывать, да так, что у остальных кур повставали дыбом перья, а у петуха отвис гребень. И это сущая правда! Но начнём-ка с самого начала, а началось всё в курятнике на другом конце города. Солнце опустилось, а куры повзлетали на насест; одна из них – она была белого пера и коротконогая, откладывала положенное число яиц и как курица была во всех отношениях благопристойной особою – так вот: взобравшись на насест, она принялась ощипываться и обронила при этом пёрышко. – Бог с ним, – проговорила она, – чем больше я буду ощипываться, тем, может, стану краше! Это было сказано в шутку, недаром она отличалась от прочих куриц весёлым нравом, а вообще, как мы уже, говорили, она была весьма благопристойной особой; засим она уснула. Кругом была темень, курицы сидели рядком, и та, что сидела к ней всего ближе, не спала ещё и слушала одним ухом, как оно в этой жизни и следует поступать, если тебе дорог покой; но с другою своей соседкой она просто должна была поделиться: – Ты слыхала, что сейчас было сказано? Не буду называть имён, но тут есть одна курица, которая собирается себя ощипать, чтобы получше выглядеть! Будь я петухом, я б на неё и не посмотрела! А прямо над курами сидела сова со своим мужем и детками; слух у этого семейства преострый, они уловили каждое слово курицы-соседки и закатили глаза, а мамаша-сова принялась обмахивать себя крыльями. – Не вздумайте слушать! Да только вы наверняка всё слышали. Я слышала это собственными ушами, а я много чего могу выслушать, хоть уши и вянут. Одна из здешних кур забылась до такой степени, что сидит и ощипывает себя догола на глазах у петуха! Осторожнее, тут дети! – сказал отец. – Это не для детских ушей! – Расскажу-ка я об этом сове, что живёт напротив! Уж очень с ней приятно общаться! И мамаша-сова улетела. – Уху! Ту-ху! – заухали обе совы прямо над голубятней, в которой сидели голуби. – Вы слыхали? Слыхали? У-уху! Одна курица выщипала у себя все перья, чтоб понравиться петуху. Она замёрзнет насмерть, если уже не замёрзла. У-ху! – Гур-гур, а где? Где? – заворковали голуби. – Во дворе напротив! Я, считай что, видела это своими глазами. Неловко даже и рассказывать! Но это сущая правда! – Верим, верим каждому слову! – проворковали голуби и сообщили обитателям птичника, что находился под голубятней: – Одна курица, а кое-кто уверяет, что две, повыщипали у себя перья, чтоб выделиться среди прочих и обратить на себя внимание петуха! Рискованная затея, этак недолго заполучить и простуду и умереть от горячки, вот они обе и умерли! – Проснитесь! Проснитесь! – закукарекал петух и взлетел на забор, глаза у него всё ещё слипались, но он знай себе кукарекал: – Три курицы умерли от несчастной любви к петуху. Они повыщипипали у себя перья! Отвратительная история. Я не собираюсь о ней умалчивать, пусть она обойдёт всех! – Пусть! – запищали летучие мыши и закудахтали куры и закукарекали петухи. – Пусть обойдёт всех! Пусть! И вот эта история стала передаваться из курятника в курятник, пока, наконец, не вернулась туда, откуда, собственно, она и вышла. – Пятеро куриц, – рассказывалось в ней, – все до одной повыщипывали у себя перья, чтоб показать кто из них больше исхудал от любви к петуху, после чего они исклевали друг дружку до крови и испустили дух, покрыв позором и срамом свою семью и причинив немалый ущерб своему хозяину! Курица, что обронила пёрышко, разумеется, не признала свою собственную историю и, будучи благопристойной особой, сказала: – Я этих кур презираю! Но таких, как они, много. Подобные вещи нельзя замалчивать, и я постараюсь чтобы эта история попала в газету и обошла всю страну! Ничего лучшего эти куры не заслуживают, как, впрочем и их родичи! И это попало-таки в газету, и было напечатано, и это сущая правда: одно пёрышко легко может превратиться в пятерых кур!
|
|
|
Kijamovas oversættelse er en hundrede år yngre end Ganzens, som hun lægger sig tæt op af. Jeg vil derfor nøjes med at påpege de steder, hvor ændringen er klart dårligere eller bedre. Men lad os også tage titlen med, selvom begge forslag kan bruges.Ganzens forslag er med rette "titlen" på dette eventyr og nu et bevinget ord i russisk, for det udnytter behændigt, at russisk har to ord for sandhed, og retter tanken mod noget mere end dagligdagen. "Sushjij" er og bliver jordisk. Hvis I får lyst til at undersøge, hvordan russerne finder rundt i to sandheder, kan I klikke her. Ordet "historie" har i dansk fået en bibetydning af hændelse, som det ikke har i russisk. Hændelse hedder "proizshestvije", men russisk har som dansk historie = beretning. Ganzen skiller begreberne fint ad i indledning og afslutning, Kijamova rammer efter min mening galt i indledningen, hvor hun for øvrigt også bruger udtrykket "ni za tjto", der er for stærkt: "ikke for alt i verden". Hønen er hvidfjedret og kortbenet: Kijamova
oversætter ord for ord, Ganzen bruger russisk frit. ", og så faldt": En sådan opbygning med bisætning kender
russisk ikke, altså må oversættere finde på noget. I
næste afsnit ligger nødden i det lille ord "nok". Hvad mener Andersen,
er hønen usikker, eller er det bare et af talesprogets fyldord? Ved
oversættelse må man vælge. Afsnittet hvor historien begynder sin vandring har et
svært sted: "Hun hørte, og hun ikke hørte". Ugleafsnittet skiller også vandene og viser
bedst af alle, hvordan Ganzen står frit overfor stoffet. Tilbage er der at fremhæve tre ting. Først de to steder, hvor Kijamova rammer bedst. "hvert evige ord", der, som jeg skrev ovenover, måske bare er en fejl af Andersen. Ganzen springer simpelthen over anstødsstenen, men Kijamova vælger modigt at læse "hvert eneste ord". Jeg holder, som sagt med hende. Allersidste sætning om fjer og høns er med rette også blevet bevinget i dansk. Her mener jeg, at Ganzens fri gengivelse er for omstændelig. Endelig er der udtryk og vendinger fra talesproget. Der
er ingen grund til at påpege, at det kan Ganzen nok finde ud af, men
Kiyamova forstår sandelig også, at lege med den del af sproget: |
|
|
|
Du kan finde en tilsvarende sammenstilling af tre andre eventyr: Den
lille Pige med
Svovlstikkerne Jeg kan ikke dy mig for at lave et sidespring her. Et sidespring ud fra Andersens egne ord og oversætternes sætten over: "var jeg Hane, jeg vilde foragte hende!" Disse hønens ord burde ikke volde store vanskeligheder, men begge oversættelser begår samme "fejl". En fejl, der kun kan begås af en, der er vokset op med sproget. Ganzen: Будь я петухом, я бы презирала её! Kajimova: Будь я петухом, я б на неё и не посмотрела! Har man som jeg måttet vandre den trælse vej, ved man at biologi og grammatik et to forskellige ting. Ordet "hane" er grammatisk hankøn på russisk og ordet "høne" er hunkøn, hvilket er fint, for natur og optugtelse kan gå samdrægtigt hånd i hånd. Så lader Andersen en høne forestille sig at være hane. Hvilket køn er sådant et uvæsen? Hankøn, selvfølgelig, og begge oversatte høns er da også hankøn i hovedsætningen: "-om", men forvandles efter pres fra biologien, trods grammatikkens modstand, til hunkøn i bisætningen. "-a". Denne problemstilling kommer mere og mere hyppigt op i russisk, fordi kvinder i større og større tal optræder i "mandejob", dvs, de må finde sig til rette i en betegnelse, der fra gammel tid er grammatisk hankøn. Dem er der mængder af: læge, arkitekt, docent, præsident, medlem, målmand... Retningen er klar: Ved verber i fortid efter sådanne betegnelser i hankøn sætter russere endelse på efter biologisk køn! Moralen er også klar: Man kan tugte folk for meget op! |
|
|
|