FIMA ZHIGANETS

 

Den nyvundne sproglige frihed medfører strid om nye grænser. Nedenunder er først en artikel fra Literaturnaja Gazeta, derefter kommer to andre boganmeldelser af samme bog.

Her ligger et lille udvalg af Zhiganets ting med vejledning til forståelsen.

 

Григорий Павлов,
кандидат филологических наук

Каждый хамит, постольку и насколько он хам

Некоторые авторы, одурев от свалившейся на их головы свободы, решили, что мат — это и есть самое исконно русское, наша национальная гордость. Ну, прям, без "блядь" Россию не понять.

Писатели, социологи, культурологи пишут серьезные (по форме) статьи, где сквернословие оценивается не как зло, может быть даже неизбежное, а как национальная доблесть, признак народной культуры, в отличие от культуры официальной. Чтобы вы в культурах не запутались, культуролог Лев Пирогов (ЛГ № 4, 2000, "Улица корчится безъязыкая") поясняет: "Официальная культура... это та культура, которую мы имеем в виду, когда говорим "культура". Но помимо официальной, есть культура "народная". Не лаптей и гармошек, а — повседневной жизни. Она незаметна, как воздух, которым дышишь, и ни утратить, ни обрести ее невозможно. Обыденная речь является именно ее компонентом".

Затем по ходу рассуждений Л.Пирогов незаметно подменяет слова "обыденная речь" словом "мат" и приходит к потрясающему выводу, который следует процитировать полностью: "Но ведь просветительство, неизбежно противопоставляющее себя "очищаемому" объекту, глубоко чуждо народной неофициальной культуре. Выходит, что ругаться матом очень даже патриотично. А бороться "за чистоту" — прожектерство и (вспомним Великую французскую!) — тоталитаризм. Вот ведь какой парадокс..."

Все статьи, оправдывающие сквернословие, построены по одному шаблону. Там обязательно будет эстетная дама (вариант: студентка Литинститута, "пишущая красивые бродско-мандельштамовские тексты"), которая может так пустить матерком, что мужики балдеют от восторга. Вот интересно, если бы эстетная дама задрала подол своего эстетного платья и смачно в него высморкалась, а литстудентка громогласно и прилюдно испортила бы воздух, это тоже было бы встречено с восторгом?

Еще в статьях говорится, что русскому человеку без мата и сквернословия ну никак нельзя. Такие уж мы. Испокон веков ругались, и ругаемся, и ругаться будем. И не без гордости говорится, что достигли мы в этом большого совершенства.
Обязательно будет упомянут кирпич, который, допустим, падает вам на голову/ногу, и не без ехидства спрашивается: "Неужто и тут не матюкнетесь? Нет такого человека!" Вот так и идем под градом кирпичей.

Еще не забылось: "Крой, Машка, бога нет!" А уже звучит призыв к новому беспределу: "Раз свобода, раз не запрещено, значит, все можно. Валяй, братва, цензуры нет!" Черт с ним с главлитом, сгинул — туда ему и дорога. Но совесть-то у нас должна быть. Должен быть какой-то закон внутри нас, табу, которое нельзя преступать!
Вот говорят: "Каждый хамит, насколько это ему позволяют". Нет, господа. Каждый хамит, постольку и насколько он хам. И надо признать, что мат и сквернословие — это всего лишь словесное проявление хамства и скудоумия. Примеров, к сожалению, слишком много.

Подполковник милиции в отставке рассказывает о том, что дочка его не заботится о своем здоровье: "Ну, ты понял, ей врач, это самое, говорит: "Оленька, б.., у тебя же, ё... т... м.., слабые легкие. Ты же, ё... т... м.., это самое, следи, б.., за здоровьем". А она, б.., расп... с голой шеей, хоть говори, б.., хоть не говори!"

Сколько, б.., отеческой любви, сколько, ё... т... м.., заботы звучит в этом монологе! Ой простите, что это я. Дурные примеры заразительны.
А этих дурных примеров вокруг — только уши затыкай. Приходит пятилетнее дитя из садика и такое выдает исконно русское, что родители рот от удивления открывают и долго закрыть не могут.
Стайка тонконогих школьниц лет пятнадцати стрекочет оживленно о чем-то своем. Прислушайтесь: каждое второе слово — мат, сквернословие.

Юная мама катит перед собой коляску с младенцем и рассказывает что-то подруге, идущей рядом. И опять — что ни слово, то мат. Ребенок удивленно таращит глаза. Погодите года два-три, придет ваше время удивляться, откуда ЭТО у него.

В ментовском монологе (см. выше) мат является заполнителем пустот, бессмысленной затычкой, такой же бессмысленной, как — "это самое", "ну, вот", "понЯл", "значит", да еще новоявленное "типа" ("я типа ему говорю").
Не случайно наши военные, выступая перед телекамерой, делают такие затяжные паузы: нельзя произносить привычные "вставки". Не будь телекамеры, речь лилась бы куда как гладко.

Публичное, тем более паралитературное сквернословие — это садо-мазохистское презрение и к себе, и к окружающим, и ко всему на свете. Все сводится к нехитрой формуле: и я говно, и все говно, и всё говно.

Некто Фима Жиганец "перевел" Пушкина, Лермонтова, Ахматову, Крылова с русского языка на похабный. Ему пришла в голову мысль соединить чистый родник русской поэзии с канализационным потоком похабщины. То-то потеха пошла!
Порочна сама идея породить этакого литературного мутанта Пушкин-Жиганец. Если уж непристойные слова так будоражат сознание автора, взял бы и написал что-нибудь свое. Этот жанр имеет свои традиции. Всем приходилось бывать в общественных туалетах — знаем, видели. Если потянуло на крупные поэтические формы (раз уж делать, то делать по-большому!), напиши свою поэму, может быть, превзойдешь самого Баркова. Гладишь, и свои читатели найдутся.

Все, кто не оценит "прелесть предлагаемого вам сборника" (Фима Жиганец в обращении к читателю) априори и безоговорочно зачисляются в "занюханные институтки с дипломами лингвистов и пескоструйщики", "лингвистическое быдло", "лингвисты-мастурбаторы", "литературные трупоеды" и т.д., которые "с истерическим визгом и пеной у рта бьют в набат: родной язык засоряют жаргонными словечками!"

Навряд ли найдется еще предисловие, где бы автор так поносил своих читателей только за то, что им, может быть, не понравится его произведение.

С тою же страстью, с какой Фима Жиганец осыпает бранью своих возможных критиков, с такой же страстью и восторженностью он говорит о себе и своем детище: это "сборник переводов, аналогичного которому в российской литературе еще не было. Да и быть не могло". (И слава Богу! — Г.П.) "Переводы выполнены на высоком профессиональном уровне". "Настоящее издание с точки зрения соответствий живой жаргонной речи можно считать почти академическим".

Правда, признает Фима Жиганец, в России вышел ряд словарей и книг о блатном жаргоне, "претендующих на достоверность, но на деле это просто, как говорят, "фуфло". Авторы этих словарей и книг все передрали и переврали. Все настоящее — только у Фимы Жиганца! Говорят же вам: а-ка-де-ми-че-ско-е!!

Читаешь и удивляешься, сколько можно было нагородить в таком коротком предисловии. К сведению первооткрывателя: еще в 1987 г. в Лондоне вышел "Справочник по ГУЛагу. Исторический словарь советских пенитенциарных институций и терминов, связанных с принудительным трудом". Его автор француз Жак Росси владел десятью языками, сотрудничал в Коминтерне, сражался в Испании, за что и отсидел в сталинских лагерях с 1937 до 1958 года, а с 1961 года был в ссылке в Средней Азии. Лубянка, Бутырки, несколько десятков перевальных тюрем, норильские лагеря, Александровский и Владимирский централы. Это вам не лагерная библиотечка, где творил Фима Жиганец. И все написанное в Словаре Жака Росси настолько достоверно, что читаешь — и мороз по коже. Первооткрывательство Фимы Жиганца не состоялось.

Да и "переводы" его — вовсе не переводы. Обычно переводом называют передачу содержания, выраженного средствами одного языка, средствами другого языка с сохранением стилистических особенностей оригинала.

В этом смысле произведения Фимы Жиганца переводами не являются, поскольку содержания не передают, а преднамеренно перевирают. О сохранении же стилистики вообще говорить не приходится: все передано с точностью до наоборот. Программная строчка, ставшая названием сборника: "Мой дядя, падло, вор в законе" никак не передает: "Мой дядя самых честных правил". Правда, "мой дядя" чудом уцелел, но "самых честных правил" т.е. человек честный, добропорядочный "переводится": "падло, вор в законе". Это не перевод, а антиперевод.

И так везде: "И возбуждать улыбку дам/ Огнем нежданных эпиграмм". В "переводе": "И так любил загнуть матком, что шмары ссали кипятком". Сопоставьте: "огнем нежданных эпиграмм" — "загнуть матком", "дамы" — "шмары", улыбались — "ссали кипятком". Или: "Была бы верная супруга /И добродетельная мать" у Фимы Жиганца: "Найду по сердцу шмаровоза /И стану классной плечевой". Авторские пояснения: "шмаровоз — сутенер, живет за счет шмар — проституток; плечевая — она же дальнобойщица: проститутка, которая обслуживает водителей-дальнорейсовиков". Такую вот судьбу приготовил Пушкинской Татьяне Фима Жиганец. А мы так ее любили, так сострадали.

Примеры можно множить, но не стоит. В этой книжонке все так. Для того чтобы сделать анализ крови, нужно две-три капли — и сразу станет ясно, каков состав крови, и чем болен пациент, а болен он копролалией (дословно: дерьмословием), патологической склонностью к употреблений непристойных слов (подробнее см. учебники психиатрии).

Получился не перевод, а похабизация классиков. Простите за неологизм, но новому явлению — новый термин. У Даля: похабный — наглый и бесстыжий в речах, срамо/скверно/словный, ругательский, поносный". И происходит это слово от "похаб" — юродивый, дурень.

Прочитал праведногневную статью В. Кононыхиной и учено-назидательный ответ В. Сидорова ("ЛГ — Юг России" № 14, 5.04.2000), и представилась мне простая картина: на пьедестал памятника Пушкину взобралась собачка, подняла ножку и сделала свое мокрое дело. Кто рядом был, пинком собачку прогнал. Но тут же на пьедестал взбирается Фима Геростратович Жиганец и делает то же, что собачка. Народ (не только "занюханные институтки с дипломами лингвисток") возмущается и хочет, естественно, поколотить пакостника.

Но вот возникает рядом маститая фигура В. Сидорова, который этот народ поучает, что у него, дескать, болезненная нетерпимость к литературным играм. "Пожимаю, — говорит, — плечами: недоразумение какое-то. Немотивированностъ, неадекватность". "У Жиганца не только никакого покушения на "солнце русской поэзии", но "пиетет обожествления". Он "своеобразный певец этого сумрачного и дьявольски веселого российского антимира за лагерной колючкой..." "Beдь он автор уникальной книги, он уже в истории русской словесности".

Подивился народ ученым речам В. Сидорова и разошелся, зная, однако, твердо, что у Фимы Жиганца и его "уникальной книги" такое же место в истории русской словесности, как у вышеупомянутой собачки.
 

Виктория Кононыхина

Можно продать даже собственную болезнь

Невзрачная, в бумажной обложке книжка "Мой дядя, падло, вор в законе" с экстравагантным обозначением жанра "классическая поэзия в блатных переводах" появилась в Ростове в 1995 году. Фима Жиганец — это, в натуре, псевдоним. Появившись, книжка собрала самый широкий спектр оценок. Одни считают ее невинным филологическим развлечением, другие — пощечиной общественному вкусу, третьи — оскорблением литературы. Фима Жиганец между тем переиздал свои произведения, добавив новые.

Попала наконец ко мне книжка, о которой говорили мои знакомые филологи, одни с недоумением, другие — махнув рукой: "свобода, бля, свобода".

Книжка называется "Мой дядя, падло, вор в законе", жанр — "классическая поэзия в блатных переводах" ("переведены" Крылов, Пушкин, Лермонтов, Ахматова, Маяковский, Шекспир и др.). Автор — Фима Жиганец. Издательство не указано.

В самом начале есть одна неприятная вещь, нехороший авторский расчет. В аннотации и в авторском вступлении сообщается, что создатель "переводов" "знаком с местами лишения свободы не понаслышке", "почти два десятка лет он провел в российских местах лишения свободы". Скверная двусмысленность. Не в качестве заключенного в этих местах был автор, а, как оказалось, все двадцать лет работал благополучно журналистом — редактировал в тюрьме газету. Тут и набрал соответствующую языковую эрудицию.

Здесь интерес особый возникает, если не знаешь правды. Вот кем был и кем стал... И даже более. Какой рождается первоначальный настрой при прочтении строк о пребывании? Сострадательное внимание. В стране, в которой чуть ли не треть перебывала в лагерях, можно ли высокомерно говорить "фи" о любой попытке рассказать судьбу "своими словами", даже если судьба уголовная: не обрекли ли многих и многих "особо тяжкие обстоятельства" нашей русской жизни слышать блатную речь как единственную и, может, первую — с самого дня рождения в тюремной больничке?

На слезные железы читателя автор и давит.

И далее во вступлении — тоже расчетец. С азартом (блатным азартом) автор ведет наступление на "занюханных институток с дипломами лингвисток и пескоструйщиков", которые отвергают феню. Не без ловкости подброшено такое демагогическое объяснение этого "чистоплюйства": "в период большевистского просвещения (а редактор тюремной газеты чем в это время занимался? — В.В.)... на смену чуждым мещанского жеманства и кривлянья русским ученым-языковедам в лингвистику вперлись в грязных сапогах хамы и холуи, "кухаркины дети". Среди тех, кто интересовался жаргонами, автор называет "незабвенных" В.И.Даля, Бодуэна де Куртене, Д.С.Лихачева, Л.Н.Гумилева... Такая вот лексика, такие имена.

А хитрость — в элементарной подмене. Названные им "незабвенные" занимались чисто филологическими проблемами — словарь, этимология, социальные корни и пр. А это совсем, совсем, совсем другое, чем делать "переводы" классики на блатной язык.

Родовой чертой блатного жаргона является сильнейшее снижение, "опускание" любого явления, тем более явления духовной сферы. "Опустить" ведь можно все. В людях много уродства, противоестественностей. Есть и такие, которые, глядя на отходящую в иной мир мать, произнесут: "Гля, блин, как зенки закатывает!"
Лирика, которую использует Фима Жиганец, это не просто "литературные" слова. Она добывает и выговаривает особое состояние души и духа (гениальное усилие ее создателей), потом это остается в словах, хранится в сознании человечества, становится достоянием его культуры. Лучшая лирика — это как молитва, поднимающая из нечистот бытия. Моменты чистоты и правдивости, доброты и благородства, памяти и благодарности — "ты, солнце святое, гори!" — вот что оплевывается "переводами".

И когда Фима цитирует Бродского или Солженицына или кого еще, вроде бы убеждая нас, что эти великие, мол, не брезговали феней, он и тут ловчит: эти-то пользовались феней чрезвычайно осторожно, у них это всегда лишь отдельный мазок для оттенения драматически разнообразной картины мира.

Пора, однако, для читателя привести пример "творчества". Все помнят лермонтовское "Выхожу один я на дорогу". У Фимы Жиганца это звучит так:

В небесах сплошной отпад и глюки!
Задрушляла втихаря земля...
Что ж мне в таску эти джуки-пуки?
Жду ль чего, как сучка кобеля?

Хуль мне здесь ловить звездюлю, что ли?
Хуля мне жалеть, набычив рог?
Я хотел бы втихаря на воле
Отрубиться, блин, без задних ног!

Вот, так сказать, "новый Лермонтов".

Недавно знакомая студентка принесла текст переложения на феню "Сказки о царе Салтане". Этот материалец похлеще, тут блатная сексуальная лексика — "фаберже", как выразился бы уголовник. Картины, нарисованные этой "лексикой", такие, что есть до следующего дня не можешь: работает рвотный рефлекс. Судя по приличной технике исполнения "перевода", автор тот же самый. Надо сказать, что техника стихосложения у Фимы Жиганца (размеры, рифмы, аллитерации и ассонансы) на вполне приличном уровне, все-таки у человека специальное образование.
И вот вопрос: почему так тянет автора именно к "переводам" классики? Почему бы ему не попытаться написать собственное, оригинальное произведение на жаргоне, если уж он хочет доказать его литературную полноценность, самодостаточность? Зачем он "парафинит" Тютчева, Шекспира? Или назвать Пушкина "жориком", а Татьяну Ларину — "шалашовкой" — очень уж сладко?

Заключая: конечно если уж очень сильно хочется, то можно писать и так. Для себя, втихомолку. Или для таких же братанов. Под водку что-то вроде "сеанса".

Помните, Воланд спрашивает у Бездомного: Иван Николаевич, вы не удосужились спросить у профессора, что такое шизофрения?
Хочется задать этот же вопрос автору "переводов". Уж больно "стремно" читать их.

 

Виктор Алексеев:

"Я с вас тащился..."

Фима Жиганец. "Мой дядя, честный вор в законе..." Издранное. — Ростов-на-Дону, "Феникс", 1999. — 320 с.

Интеллигентствующая богема любит порассуждать о том, что полстраны сидело, полстраны охраняло, а потому уголовное мышление и воровской лексикон стали главными признаками русского национального сознания. Действительно, как радио включишь, так и услышишь "Я милого узнаю по походке" с кретинскими словами: "Он шляпу носит на панаму!" Зэковская песня оформилась в целое эстрадное направление, кокетливо именуемое "русский шансон", хотя раньше это честно называлось "блатняга". Уже и политики, и министры, и генералы начали "по фене ботать". Сам премьер-министр призвал "мочить" террористов.

И вот вам еще битый кирпич на могилу русской культуры — творение некоего Фимы Жиганца и издательства "Феникс". В издательской аннотации с гордостью сказано, что этот Ф.Ж. первый переложил литературные шедевры на уголовный жаргон, да еще блестяще откомментировал. А все потому, что почти 20 лет провел в местах заключения. Может, тюремный стаж сейчас и предпочтительней рабочего, но насчет первого переложения "Феникс" нас вводит в заблуждение. И какой же люмпен не любит поглумиться над тем, что недоступно его недалекому уму! Пушкина с Крыловым и раньше похабили, только дальше тюремных оград и бомжовых подвалов эта устная традиция не распространялась. Теперь же с нелегкой руки новых книжников непечатное густо поперло в печать.

Юморист Ф.Ж. представляет свои лимерики ("Хлопец вывез из Ватикана Статуй голого истукана..."), частушки ("Посадил мужик жену Передком на борону..."), стишки ("Фемина, не дышите на свечу, Не хлопайте глазами на поэта...") и афоризмы ("Дареному коню один раз отрежь"). Но вершина творчества, естественно, пресловутые переложения классиков на "феню". Правда, какой-то московский "филолух" к двухсотлетию Пушкина уже перегорбатил "Евгения Онегина" на молодежный сленг, о чем взахлеб рассказывала желтая пресса. Но чтобы превратить Онегина в "братка", нужен Фима Жиганец.

"Онегиным" он, впрочем, не ограничился. Тут тебе и "Не пой, красавица..." ("Не вой, красючка..."), и "Я вас любил..." ("Я с вас тащился..."), а также "Ксива от Танюхи". Досталось и Лермонтову, и Некрасову. Восторженный читатель найдет здесь "Прошмандовку Стрекозу" и монолог "Жужжать иль не жужжать". Параллельно для сравнения дается текст первоисточника. А вот это они зря. Активная криминализация страны ведет к полному отмиранию художественной литературы и замене ее суррогатными текстами. Так же как нормативный русский язык вытесняется ненормативной и суррогатной лексикой.

У Жиганца наверняка появятся последователи, с наслаждением извращающие русскую классику. Если сам не способен ничего путного написать, то изнохратить чужое — запросто. Тут ведь ума и таланта не треба. Что там у нас по программе? Гоголь? "Чуден Днепр"? Значит, так: "Классный Днепруха при клевой погоде, когда, понтуясь и выдрючиваясь, кантует свой мутняк. Редкий чижик-пыжик докандехает до центра, а если и докандехает, то сверзится и ласты склеит". Первый бал Наташи Ростовой станет оргией в духе маркиза де Сада; "Бородино" — бандитской разборкой.

И ведь не пропадет сей скорбный труд. Не только недоучки-школяры и солдатики с гауптвахты будут ржать и радоваться. Богемная тусовка, в соплях восторга открывшая на одном из столичных вокзалов памятник алкашу "Венечка Ерофеев", тоже приложится, можете не сомневаться. С их-то тягой к бандитскому блеску и всяким извращениям. Грустно как-то от этого веселья. И позорно.

 

Tilbage til Ebbe

Spindel