BARKOV |
Ivan
Semjonovitj
Barkov
fødtes 1732 i en præstefamilie. Den velbegavede
dreng kom ind på Kejserrigets bedste uddannelsessted, det ny
universitet i Peterburg under Lomonosov ledelse, men 1751 blev han
smidt ud derfra på grund af sin uregerlige
opførsel. Indflydelsesrige folk holdt dog hånden over ham og han slog sig igennem i hovedstaden som en tilforladelig kopist og dygtig tolk til og fra latin, indtil han døde allerede i 1768. En skæbne som mange, men da han døde var Barkov alligevel kendt over hele Rusland. Ikke fordi han fik trykt nogle få litterære oversættelser, men fordi hans "Jomfruens legetøj" i håndskrift i 1760erne spredtes som en løbeild. I løbet af få år opstod en rig underskov af erotisk litteratur og alt blev tilskrevet det beundrede forbillede, selv om man snart, som den litterære mode skiftede, selv med et "ubevæbnet øje", som russerne siger, kunne se, det ikke passede. Klassikere som Pushkins "Jevgenij Onegin", Lermontovs "Demon" og Gribojedovs "Gore ot uma" blev omskrevet i et sprog så potent, så man tror det næppe. Man skrev ny ting, men alle gemtes de på en eller anden måde under Barkovs navn. Så lad os tage et eksempel fra "Devitjja igrushka", på den rigtig barokke vare, vi dykker ned i den græsk-latinske gudeverden og oplever svare bedrifter: |
Ода Приапу IПриап, правитель
пизд и хуев, |
Pushkin stod ikke tilbage for Barkov, hverken i begavelse eller uregerlighed og selvfølgelig kendte han Barkov, det gjorde og gør alle af hankøn i en alder af 13-14 år, hvis de altså kunne og kan læse. Selvfølgelig skulle Pushkin måle sig med forbilledet og resultatet, "Barkovs skygge", blev skrevet da han var en 15-16 år. Det kommer nedenunder, men først et par ord om dette digts skæbne. Der har altid været indflydelsesrige folk i Rusland, som kun havde brug for Pushkin som et glansbillede. Som "Gavriliada", Pushkins leg med den ubesmittede undfangelse, "Tsar Nikita i 40 jego dotjrej", Pushkins leg med mødommen, der blev væk før tiden, er "Ten Barkova" blevet fortiet i sit hjemland. De to sidste værker er endda til for ganske nylig blevet afvist som værende Pushkin uværdige, hvad det så end skal sige. Men nu endelig, efter næsten to hundrede år bliver også denne del af Pushkin en del af den Gutenbergske tidsalder i Rusland. Elektronskyer og kopimaskiner har taget pusten fra de forbydende, som til i dag har vogtet trykkeriets porte. |
ТЕНЬ
БАРКОВА Однажды зимним вечерком В бордели на Мещанской Сошлись с расстригою попом Поэт, корнет уланской, Московский модный молодец, Подьячий из Сената, Да третьей гильдии купец, Да пьяных два солдата. Всяк пуншу осушил бокал, Лег с блядью молодою И на постели откачал Горячею елдою. II Кто всех задорнее ебет? Чей хуй средь битвы рьяной Пизду курчавую дерет, Горя, как столб румяный? О землемер и пизд, и жоп, Блядун трудолюбивый! Хвала тебе, расстрига-поп, Приапа жрец ретивый! В четвертый раз ты плешь впустил И снова щель раздвинул, В четвертый принял, вколотил... И хуй повисший вынул! III Повис! Вотще своей рукой Елду Малашка дрочит, И плешь сжимает пятерней, И волосы клокочит. Вотще под бешеным попом Лежит она, тоскует, И ездит по брюху верхом, И в ус его целует... Вотще! Елдак лишился сил, Как воин в тяжкой брани, Он пал, главу свою склонил И плачет в нежны длани. IV Так иногда поэт Хвостов, Обиженный природой, Во тьме полуночных часов Корпит над хладной одой. Пред ним несчастное дитя: И вкривь, и вкось, и прямо Он слово звучное, кряхтя, Ломает в стих упрямо. Так блядь трудилась над попом, Но не было успеха: Не становился плут дыбом, Как будто бы для смеха. V Зарделись щеки, бледный лоб Стыдом воспламенился, Готов вскочить расстрига-поп И вдруг остановился. Он видит: в ветхом сертуке, С спущенными штанами, С хуиной длинною в руке, С отвисшими мудами. Явилась тень, идет к нему Дрожащими стопами, Сияя сквозь ночную тьму Огнистыми очами. VI "Что сделалось с детиной тут?" Спросило привиденье. — "Лишился пылкости я муд, Елдак в изнеможенье, Предатель хилый изменил, Не хочет уж яриться", — Почто ж, ебена мать, забыл Ты мне в беде молиться?" — "Но кто ты?" — молвил Ебаков, Вздрогнув от удивленья. "Твой друг, твой гений я, Барков", — Вещало привиденье. VII И страхом пораженный поп Не смог сказать ни слова. Свалился на пол, будто сноп К портищам он Баркова, "Восстань, любезный Ебаков, Восстань! Повелеваю! Всю ярость праведных хуев Тебе я возвращаю. Поди, еби Малашку вновь!" О чудо! Хуй ядреный Встает, Кипит в мудищах кровь И кол торчит взъяренный. VIII "Ты видишь, — продолжал Барков, — Я вмиг тебя избавил. Но слушай: изо всех певцов Никто меня не славил. Никто! Так мать же их в пизду! Хвалы мне их не нужны! Лишь от тебя услуги жду: Пиши в часы досужны! Возьми задорный мой гудок, Играй во что попало; Вот звонки струны, вот смычок, Ума в тебе немало. IX Не пой лишь так, как пел Бобров, Ни Шаликова тоном, Шихматов, Палицын, Хвостов Прокляты Аполлоном. И что за нужда подражать Бессмысленным поэтам? Последуй ты, ебена мать Моим благим советам. И будешь из певцов певец, Клянусь моей елдою. Ни чорт, ни девка, ни чернец Не вздремлют под тобою!" X "Барков! Доволен будешь мной!" — Провозгласил детина. И вмиг исчез призрак ночной, И мягкая перина Под милой жопой красоты Не раз потом измялась. И блядь во блеске наготы Насилу с ним рассталась. Но вот яснеет свет дневной; Как будто плешь багрова Явилось солнце под горой Средь неба голубого. XI И стал трудиться Ебаков, Ебет и припевает, Везде гласит: "Велик Барков!" Попа сам Феб венчает. Пером владеет, как елдой, Певцов он всех славнее, В трактирах, в кабаках герой, На бирже всех сильнее! И стал ходить из края в край С гудком, с смычком, с мудами, И на Руси воззвал он рай Бумагой и пиздами. XII И там, где вывесной елдак На низкой, ветхой кровле И там, где только спит монах, И в капищах торговли, — Везде затейливый пиит Поет свои куплеты И всякий божий день твердит Баркова все советы. И бабы, и хуистый пол Дрожа ему внимали, И только перед ним подол Девчонки задирали. XIII И стал расстрига-богатырь Как в масле сыр кататься, Однажды в женский монастырь, Как начало смеркаться, Приходит тайно Ебаков И звонкими струнами Воспел победу елдаков Над юными пиздами. И стариц нежный секелек Заныл и зашатался... Как вдруг — ворота на замок, И пленным поп остался. XIV И в келью девы повели Поэта Ебакова; Постель там шаткая, в пыли, Является дубова. И поп в постелю нагишом Ложится поневоле. И вот игуменья с попом В обширном ебли поле. Отвисли титьки до пупа, И щель идет вдоль брюха; Тиран для бедного попа Проклятая старуха! XV Честную матерь откачал Пришлец благочестивый И ведьме страждущей вещал Он с робостью стыдливой: "Какую плату восприму?" — "А-а, мой свет, какую?" Послушай: скоро твоему Не будет силы хую; Тогда ты будешь каплуном, И мы прелюбодея Закинем в нужник вечерком Как жертву Асмодея<!" XVI О ужас! Бедный мой певец! Что станется с тобою? Уж близок дней твоих конец, Уж ножик над елдою!.. Напрасно еть усердно мнишь Девицу престарелу, — Ты блядь усердьем не смягчишь, Над хуем поседелу. Кляни заебины отца И матерну прореху! Восплачьте, нежные сердца, Тут дело не до смеху! XVII Проходит день, за ним другой, Неделя протекает, А поп в обители святой Под стражей обитает. О вид, угодный небесам! Игуменью седую Ебет по целым он часам В пизду ее кривую! Ебет: но пламенный елдак Слабеет боле, боле... Он вянет, как весенний злак, Скошенный в чистом поле. XVIII Увы! Настал ужасный день! Уж утро пробудилось, И солнце в сумрачную тень Лучами водрузилось, — Но хуй детины не встает, Несчастный устрашился, Вотще муде себе трясет, — Напрасно лишь трудился! Надулся хуй, растет, растет, Подъемлется ленивый — И снова пал, и не встает... Смирился, горделивый! XIX Со скрипом вдруг шатнулась дверь, Игуменья подходит, Гласит: "Еще пизду измерь!" — И взорами поводит; И — в руку хуй. Но он лежит. Трясет — он не ярится. Щекочет, нежит... тщетно! — спит, Дыбом не становится. "Добро", — игуменья рекла — И вмиг из глаз сокрылась... Душа в детине замерла, И кровь остановилась. XX Расстригу мучает печаль И сердце, томно билось... Но время быстро мчалось вдаль, Темно уж становилось, Уж ночь с ебливою луной На небо наступала; Уж блядь в постели пуховой С монахом засыпала. Купец уж лавку запирал; Поэты лишь не спали И, водкою налив бокал, Баллады сочиняли. XXI И в келье тишина была... Вдруг стены пошатнулись, Упали святцы со стола, Листы перевернулись, И ветер хладный пробежал В тени угрюмой ночи... Баркова призрак вдруг предстал Священника пред очи: В зеленом ветхом сертуке, С спущепными штанами, С хуиной длинною в руке, С отвисшими мудами! XXII br> "Скажи, что дьявол повелел?" — "Надейся и страшися!" "Увы! Что мне дано в удел? Что жребий мой?" — "Дрочися!" И грешный стал муде трясти, Тряс, тряс, и вдруг проворно Стал хуй все вверх и вверх расти, Торчит елдак задорно. Багрова плешь огнем горит, Муде клубятся сжаты: В могущих жилах кровь кипит, И пышет хуй мохнатый. XXIII Вдруг начал щелкать ключ в замке, Дверь с громом отворилась... И с острым ножиком в руке Игуменья явилась. Являет гнев черты лица, Пылает взор собачий; Но ебли грозного певца И хуй попа стоячий Она узрела... пала в прах... Со страху обосралась, Трепещет бедная к слезах... И с духом тут рассталась! XXIV "Ты днесь свободен, Ебаков!" — Вещала тень расстриге, — Мой друг! Успел найти Барков Развязку сей интриге. "Поди! (отверзта дверь была) Тебе не помешают; Но знай, что добрые дела По-царски награждают: Усердно ты воспел меня, И вот за то награда!" Сказал, исчез. И здесь, друзья, Кончается баллада. |
Til slut det sidste hovedværk i en hundredeårig udvikling: Skrevet omkring 1870 er dette værk kendt af alle: |
Лука
Мудищев Дом двухэтажный занимая, У нас в Москве жила-была Вдова, купчиха молодая, Лицом румяна и бела. Покойный муж ее мужчина Еще не старой был поры, Но приключилася кончина Ему от жениной дыры. На передок все бабы слабы, Скажу, соврать вам не боясь, — Но уж такой ебливой бабы Весь свет не видел отродясь. Покойный муж моей купчихи Был парень безответный, тихий И, слушая жены приказ, Ее еб в сутки десять раз. Порой он ноги чуть волочит, Хуй не встает — хоть отруби, Она ж и знать того не хочет: Хоть плачь, а все-таки еби. В подобной каторге едва ли Протянешь долго. Год прошел, И бедный муж в тот край сошел, Где нет ни ебли, ни печали. О жены, верные супругам, Желая быть нам также другом, Скажу я: мужниным мудям Давайте отдых вы, mesdames. Вдова ж, не в силах пылкость нрава И женской страсти обуздать, Пошла налево и направо И всем и каждому давать. Ебли ее и молодые, И старики, и пожилые — Все, кому ебля по нутру, Во вдовью лазили дыру. О вы, замужние, и вдовы, И девы (целки тут не в счет), Позвольте мне вам наперед Сказать о ебле два-три слова. Употребляйтесь на здоровье, Откинув глупый, ложный стыд, Но надо вам одно условье Поставить все-таки на вид: Ебитесь с толком, аккуратней, Чем реже еться, тем приятней, Но Боже вас всегда храни От беспорядочной ебни. От необузданности страсти Вы ждите горя и напасти: Вас не насытит уж тогда Обыкновенная елда. II Три года жизни бесшабашной, Как день для вдовушки прошли, И вот томленья муки страстной И грусть на сердце ей легли. Ее совсем не забавляло, Чем раньше жизнь была полна, Чего-то тщетно все искала И не могла найти она. Всех ебарей знакомых лица, Их ординарные хуи Приелись ей, — и вот вдовица Грустит и точит слез струи. И уже еблею обычной Ей угодить никто не мог: У одного хуй неприличный, А у другого короток, У третьего уж тонок очень, Ау четвертого муде Похожи на капустный кочень И бьют пребольно по манде. То сетует она, что яйца Не видны, словно у скопца, То кляп не больше, чем у зайца, — Капризам, словом, нет конца. И вот, по зрелом размышленьи О тяжком жребии своем, Вдова, раскинувши умом, Пришла к такому заключенью: Мелки пошли в наш век людишки, Хуев уж нет, одна хуишки, Но мне же надо, так иль сяк, Найти себе большой елдак. Мужчина нужен мне с килою, Чтобы когда меня он еб, Под ним вертелась я юлою И чтоб глаза ушли под лоб, Чтоб мне дыханье захватило, Чтоб я на свете все забыла, Чтоб зуб на зуб не попадал, Чтоб хуй до сердца мне достал. Такой охвачена тоскою, Вдова решилась сводню звать: Она сумеет подыскать Мужчину с длинную елдою. III В Замоскворечье на Полянке Стоял домишко в три окна. Принадлежал тот дом мещанке Матрене Марковне. Она Жила без горя, без печали. И эту даму в тех краях, За сваху ловкую считали. Во всех купеческих домах. И эта Гименея жрица, Преклонных лет уже девица, Свершая брачные дела, И сводней ловкою была. Иной купчихе, бабе сдобной, Живущей с мужем-стариком, Устроит Марковна удобно Свиданье с еблею тайком. Иль по какой другой причине Свою жену муж не ебет, Та затоскует по мужчине — И ей Матрена хуй найдет. Иная, в праздности тоскуя, Захочет для забава хуя — Моя Матрена тут как тут, Глядишь, бабенку уж ебут. Порой она входила в сделку: — Иной захочет гастроном Свой хуй полакомить — и целку К нему ведет Матрена в дом. И вот за этой, всему свету Известной сводней, вечерком Вдова отправила карету И ждет Матрену за чайком. IV Вошедши, сводня помолилась, На образ истово крестясь, Хозяйке чинно поклонилась И так промолвила, садясь: "Зачем прислала, дорогая? Иль до меня нужда какая? Изволь: хоть душу заложу, А для тебя уж удружу. Не надо ль женишка? — спроворю. Аль просто чешется манда — И в этом разе я завсегда Могу помочь такому горю. Без ебли, милая, зачахнешь. И жизнь-то будет не мила! А для тебя я припасла Такого ебаря, что ахнешь!" "Спасибо, Марковна, на слове. Хоть ебарь твой и наготове, Но пригодится он едва ль, Трудов твоих мне только жаль! Мне нужен крепкий хуй, здоровый, Не меньше, как восьмивершковый. Я малому не дам хую Посуду пакостить мою." Матрена табачку нюхнула О чем-то тяжело вздохнула И, помолчав минутки две, На это молвила вдове: "Трудненько, милая, трудненько, Такую раздобыть елду. С восьми вершков ты сбавь маленько, Поменьше, может, и найду. Есть у меня тут на примете Один парнишка, ей-же-ей, Не отыскать на целом свете Такого хуя и мудей, Я, грешная, сама смотрела Намедни хуй исподтишка И, увидавши, обомлела — Как есть пожарная кишка. У жеребца и то короче. Такой елдой не баб тешить, А — будь то сказано не к ночи! — Лишь впору ей чертей глушить. Собою видный и дородный, Тебе, красавица, под стать, Происхожденьем благородных — Лука Мудищев — его звать. Но вот беда: теперь Лукашка Сидит без брюк и без сапог — Все пропил в кабаке, бедняжка, Как есть до самых до порток". Вдова в томлении внимала Рассказам сводни о Луке И сладость ебли предвкушала В мечтах о дивном елдаке. Не в силах побороть волненья, Она к Матрене подошла И со слезами умиленья Ее в объятия взяла. "Матрена, сваха дорогая, Будь для меня ты мать родная, Луку Мудищева найди И поскорее приведи. Дам денег, сколько ты захочешь, И ты сама уж похлопочешь Одень приличнее Луку И быть с ним завтра ввечеру." "Изволь, голубка, непременно К нему я завтра же пойду И, нарядивши преотменно, К тебе немедля приведу." И вот две радужных бумажки Вдова выносит ей в руке И просит сводню без оттяжки Сходить немедленно к Луке. Походкой быстрой, семенящей Матрена скрылася за дверь И вот вдова моя теперь В мечтах о ебле предстоящей. V Лука Мудищев был дородный Мужчина лет так сорока. Жил вечно пьяный и голодный В каморке возле кабака. В придачу к бедности чрезмерной Имел еще одну беду Он: толщины неимоверной Семивершковую елду. Ни молодая, ни старуха, Ни блядь, ни девка-потаскуха Узрев такую благодать, Ему не соглашалась дать. Хотите — нет, хотите — верьте, А про него носился слух, Что он елдой своей до смерти Заеб каких-то барынь двух. И вот, совсем любви не зная, Он одинок на свете жил И, хуй свой длинный проклиная, Печаль-тоску в вине топил. Но тут поэвольте отступленье Мне сделать с этой же строки, Чтоб дать вам вкратце поясненье О роде-племени Луки. Тот род Мудищевых был древний, И предки нашего Луки Имели вотчины, деревни И пребольшие елдаки. Из поколенья в поколенье Передавались те хуи, — Как бы отцов благословенье, Как бы наследие семьи. Один Мудищев был Порфирий, При Иоанне службу нес И, хуем подымая гири, Порой смешил царя до слез. Покорный Грозного веленью Он раз убил с размаху двух Своей елдой, без затрудненья, В опале бывших царских слуг. Благодаря своей машине Служил один Мудищев, Лев, При матушке — Екатерине — Красавец, генерал-аншеф. Сказать по правде, дураками Всегда Мудищевы слыли, Зато большими елдаками Они похвастаться могли. Свои именья, капиталы Спустил Луки распутный дед, И наш Лукашка, славный малый, Остался нищим с ранних лет. Судьбою не был он балуем, Но про него сказал бы я: Судьба его снабдила хуем, Не давши больше ни хуя. VI Настал и вечер дня другого. Купчиха гостя дорогого, В гостиной с нетерпеньем ждет, А время медленно идет. Под вечерок она в пахучей Подмылась розовой воде И смазала на всякий случай Губной помадой по пизде Хоть всякий хуй ей не был страшен, Но тем не менее в виду Такого хуя, как Лукашкин, Она боялась за пизду. Но — чу! — звонок. Она вздрогнула, Прошла еще минута, две — И вот является ко вдове Желанный гость. Она взглянула: Пред ней стоял, склоняся фасом, Дородный, видный господин И произнес пропойным басом: "Лука Мудищев, дворянин". Одет в сюртук щеголеватый, Причесан, тщательно обрит, Он вид имел молодцеватый — Не пьян, но водкою разит. "Весьма приятно. Я так много О вашем слышала..." — Вдова Как бы смутилася немного Сказать последние слова. "Да-с, это точно-с, похвалиться Могу моим... Но, впрочем, вам Самим бы лучше убедиться, Чем доверять чужим словам." И, продолжая в том же смысле, Уселись рядышком болтать, Но лишь одно имели в мысли — Скорей бы еблю начинать. Чтоб не мешать беседе томной, Нашла Матрена уголок, Уселась там тихонько, скромно И принялась вязать чулок. И вот вдова вдвоем с Лукою. Не в силах снесть Тантала мук, Полезла вдовушка рукою В прорез его суконных брюк. И от ее прикосновенья Хуй у Луки воспрянул вмиг, Как храбрый войн пред сраженьем, Могуч, и грозен, и велик. Нащупавши елдак, купчиха Мгновенно вспыхнула огнем И прошептала нежно, тихо, К нему склонясь: — "Лука, пойдем." И вот уже вдвоем с Лукою Она и млеет, и дрожит, И страсть огнем ее палит, И в жилах кровь бурлит рекою. Снимает башмаки и платья, Рвет в нетерпеньи пышный лиф И, обе сиськи обнажив, Зовет Луку в свои объятья. Мудищев страшно разъярился, Тряся огромною елдой, Как смертоносной булавой, Он на купчиху устремился. Схватил ее он поперек, И бросил на кровать с размаху, Заворотил он ей рубаху, И хуй всадил ей между ног. Но тут игра плохая вышла: Как будто кто всадил ей дышло! Купчиха начала кричать И всех святых на помощь звать. Она кричит — Лука не слышит, Она сильней еще орет, Лука ж, как мех кузнечный, дышит И знай ебет вдову, ебет. Услышав крики эти, сваха Спустила петли у чулка, И шепчет, вся дрожа от страха: — "Ну, заебет ее Лука!" Но через миг, собравшись с духом, С чулком и спицами в руках, Спешит на помощь легким пухом И к ним вбегает впопыхах. И что же зрит? Вдова стенает, Стебли выбившись из сил, Лука же, жопу заголив, И жертву еть все продолжает. Матрена, сжалясь над вдовицей, Спешит помочь такой беде И ну колоть вязальной спицей Луку то в жопу, то в муде. Лука воспрянув львом свирепым, Матрену на пол повалил И длинным хуем, словно цепом, Ей по башке замолотил. Но тут Матрена изловчилась, В муде Мудищева вцепилась Остаток сил понапрягла И два яйца оторвала. Взревев, Лука успел старуху Своей елдой убить как муху, В одно мгновенье наповал И сам безжизненно упал. VII Наутро там нашли три тела: Лежал Мудищев без яиц, Матрена, распростертый ниц, И труп вдовы окоченелый. |
Приап: Priapos, en meget
gammel og
meget
vigtig gud, men ikke egnet til gymnasiet. Hans tilnavn var
"triphallos", for ikke alene havde han forneden to af de redskaber, der
er så vigtige for fred på jorden, men
også hovedet var tilpasset funktionen. Nej, det går
ikke med gymnasiet, men ellers er vor ven med overalt, hvor det
foregik, ved Dionysos, Afrodites, Eros, Pans, Demeters, ved alle fester
var han der med tryllekæppene, ud over han havde sin helt
egen fest. трона: Selv inventaret bliver latinsk, en russisk "престол" kan ikke bruges. ад: Det er selvfølgelig helvede, men nu er vi på vej ned i Hades, underverdenen. Стикс: Styks, floden der skiller de levendes land, fra de dødes. Navnet kommer fra en rigtig græsk flod, der forsvinder i en klippespalte. Плутон: Pluto, kendes nok bedst som en planet, men det er latin for Hades, underverdenens hersker. Харон: Karon, færgemanden, der beredvilligt hjælper den døde over Styks, hvis man husker at lægge en mønt under afdødes tunge. Цербер: Kerberos, den trehovede hund, der logrer med dragehalen, når den døde kommer, men knurrer stygt om nogen vil ud igen. Прозерпина: Proserpina, latin for Persefone, Hades kone. Фурия: Furier er på dansk blevet til husmødre på krigsstien, men det er latin for "erinyer", de tre græske skæbnegudinder. Тизифона: Tisifone, den første, tog sig af hævnen og var ikke rar at se på. Мегера: Megera, den sidste af de tre rare søstre, "erinyer". Химера: Himære. Et uhyre og også noget af et syn: Tre hoveder, løve, ged, slange og kroppen tilsvarende tredelt. Skulle det ikke være nok, kunne den også spyde ild. Тартар: Har intet med tatarerne at gøre. Tartaros er det græske navn for nattens popæl, alleryderst i kosmos, det sted de, der havde forbrudt sig mod guderne, afsonede deres straf. Selv guderne var ikke glade ved det sted. Гарпии: Garpierne var heller ikke guds bedste børn. Forklædt som halvt kvinde, halvt fugl stjal de menneskesjæle og små børn. Евмениды: Eumeniderne. Når skæbnegudinderne en sjælden gang opførte sig pænt, blev de belønnet med dette tilnavn: de velsindede. Юпитер: Latin for Zeus. Феб: Foibos, Apollons tilnavn. Асмодей: Asmodæus, fra jødisk mytologi en væmmelig fyr, der gør, hvad han kan, for at hindre Saras bryllup og selv sætte sig i besiddelse af hende. Тот род Мудищевых был древний: Dette afsnit er en blodig parodi på Pushkin, der var meget stolt af sin slægt og skrev derom. |