|
PUSHKIN
1999 lavede DRF-Fyn en medlemsaften om Pushkin i anledningen af hans tohundredeårsdag. Tamara Ivanova fra Syddansk universitet samt et par af min husstand læste rigtigt op, og jeg fandt tekster og forbandt på dansk. Flere syntes, det var spændende, men nu kan I selv dømme. Aftenen følger nedenunder: |
| Pushkin,
1799-1837: Pushkin er for russerne symbolet på russisk kultur, med en særlig plads i hjertet på enhver. Det første bekendtskab med ham sker som regel i den tidlige barndom, der findes næppe et barn i Rusland, der ikke er bekendt med hans eventyr. Hvis ikke allerede forældrene har læst højt for børnene, så møder de dem i børnehaven eller senest i skolens første klasser. Det første indtryk bliver da også fra et af hans eventyr: Prinsessen og de syv kække mænd. Det skyldes først og fremmest, at I kender hovedhandlingen fra den vesteuropæiske udgave af eventyret, der som så meget andet godt er østfra: Snehvide og de syv dværge. Først præsenterer vi den onde dronning og lader hende snakke med sit spejl: |
|
Правду
молвить, молодица Уж и впрямь была царица: Высока, стройна, бела, И умом и всем взяла; Но зато горда, ломлива, Своенравна и ревнива. Ей в приданое дано Было зеркальце одно; Свойство зеркальце имело: Говорить оно умело. С ним одним она была Добродушна, весела, С ним приветливо шутила И, красуясь, говорила: "Свет мой, зеркальце! скажи Да всю правду доложи: Я ль на свете всех милее, Всех румяней и белее?" И ей зеркальце в ответ: "Ты, конечно, спору нет; Ты, царица, всех милее, Всех румяней и белее". И царица хохотать, И плечами пожимать, И подмигивать глазами, И прищелкивать перстами, И вертеться подбочась, Гордо в зеркальце глядясь. |
|
Pushkin
lader prinsessen finde ly hos kække, sunde unge
mænd, hvilket giver visse spændinger. Her kommer et frieri og en kurv: |
|
Братья
милую девицу Полюбили. К ней в светлицу Раз, лишь только рассвело, Всех их семеро вошло. Старший молвил ей: "Девица, Знаешь: всем ты нам сестрица, Всех нас семеро, тебя Все мы любим, за себя Взять тебя мы все бы ради, Да нельзя, так бога ради Помири нас как-нибудь: Одному женою будь, Прочим ласковой сестрою. Что ж качаешь головою? Аль отказываешь нам? Аль товар не по купцам?" "Ой вы, молодцы честные, Братцы вы мои родные, — Им царевна говорит, — Коли лгу, пусть бог велит Не сойти живой мне с места. Как мне быть? ведь я невеста. Для меня вы все равны, Все удалы, все умны, Всех я вас люблю сердечно; Но другому я навечно Отдана. Мне всех милей Королевич Елисей". Братья молча постояли Да в затылке почесали. "Спрос не грех. Прости ты нас, — Старший молвил поклонясь, — Коли так, не заикнуся Уж о том". — "Я не сержуся, — Тихо молвила она, — И отказ мой не вина". Женихи ей поклонились, Потихоньку удалились, И согласно все опять Стали жить да поживать. |
|
Eventyrene
er rimede, men dertil kommer at sproget flyder let og mundret, så der ikke er noget forunderligt i at mange børn lærer lange passager udenad, eller at voksne bliver ved at holde dem frisk i erindringen. Op igennem skolesystemet lærer børnene Pushkin fra flere sider, digte og prosa, det kommer vi tilbage til, men først til Jevgenij Onegin. Skoleeleverne stifter bekendtskab med dette værk i en alder af 15-16 år, en alder, hvor kærligheden og især andres erfaringer på området, spiller en stor rolle. Tatjana, den indadvendte, uerfarne adelsfrøken, er faldet håbløst for den tilrejsende selskabsløve og blaserte verdensmand Onegin og skriver et brev til ham: |
|
Письмо
Татьяны предо мною; Его я свято берегу, Читаю с тайною тоскою И начитаться не могу. Кто ей внушал и эту нежность, И слов любезную небрежность? Кто ей внушал умильный вздор, Безумный сердца разговор, И увлекательный и вредный? Я не могу понять. Но вот Неполный, слабый перевод, С живой картины список бледный Или разыгранный Фрейшиц Перстами робких учениц: Письмо Татьяны к Онегину Я к вам пишу —
чего же боле? Зачем вы посетили нас? |
|
Tatjana
er den første i en lang række pragtfulde
kvindeportrætter i russisk litteratur og Pushkin har i det hele taget været afsætningspunkt for forfattere, komponister, teater— og operafolk, og senest folk fra filmens verden. Jeg erindrer om Pushkincitaterne i "Brændt af solen", men endnu klarere er linjen bagud fra filmen Fangen i Kaukasus lavet af Bodrov over krigen i Tjetjenien, bygget over en novelle af samme navn af Lev Tolstoj, en novelle, der omhandler tjetjenienkrigen i midten af attenhundredetallet, til et digt stadig af samme navn, med samme grundlæggende problematik, Kavkazskij plennik af Pushkin i 1821. I år har man altså fejret 200-året for Aleksandr Sergejevitjs fødsel. Alt har været i sving, alvorlige lærde har i timevis diskuteret spidsfindigheder om Pushkins brug af jamben, Pushkins efterkommere, der alle bor i udlandet, har været æresgæster i landet, Jeltsin har forklaret, at han, da han vågnede en nat og lige ville læse lidt Pushkin, at han da syntes, det ikke var ligetil at forstå. I det hele taget er der blevet slået grundigt plat, på Pushkins navn, Pushkin vodka, Pushkin cigaretter og tændstikker mm. osv. Men er dette helligbrøde, eller viser det bare, at begrebet Pushkin er slået uafrysteligt fast i folks bevidsthed?! Lad os lige stoppe op et øjeblik og forestille os den verden, en kvik dreng i sin tid sugede til sig med opvakte øren og øjne. Aleksandr var ikke en gennemsnitsdreng. Dels havde han evner langt ud over det sædvanlige, dels fødtes han i et miljø, der kunne hjælpe ham på vej. Han hørte fra fødslen til et heldigt mindretal. Rusland 1810, det var enevælde og napoleonskrige som i Danmark, men som mange af jer ved, ordene er ens, men de bedrager, virkeligheden er vidt forskellig. Dansk enevælde, var nok ufrihed, men også orden, russisk enevælde var både ufrihed og vilkårlighed. Krigen var for os en uforståelig, unødvendig ulykke, med Københavns brand, tabet af Norge. I husker Poul Martin Møller: Klerken i Manilas rønner råber, Danmark er et lidet fattigt land. For Rusland var krigen med dens store lidelser, Borodino, Moskvas brand en uudtømmelig kilde til national samling, håb om fornyelse, forbedring. Aldrig havde Rusland udadtil stået stærkere og aldrig havde der indadtil været så gode muligheder for langsigtet reform. Drengen fødtes i Moskva i en adelsfamilie, som på fædrene side kunne føre sine aner hundredevis af år tilbage i Middelalderen, med kendte personer iblandt. Men familien var nok af meget blåt blod, men den var for længst overhalet indenom af den nyrige adel fra 1700-tallet, som den gamle danske adel i sin tid blev fortrængt til en skyggeplads af den ny tysk-borgerlige adel efter 1660. På mødrene side var familien endnu mere bemærkelsesværdig. Peter den Store havde i sin tid fået foræret en negerdreng, sådan en skulle datidens fyrster lige have, men Peter havde ikke brug for sådant noget pjattet legetøj, så han gav drengen et ordentligt navn, Абрам Ганнибал, det vil på dansk sige Abraham Hannibal og beordrede, at drengen skulle lære noget, så man kunne se, hvad han duede til. Og den påtænkte negerrangle blev officer, tjente sig op til general og giftede sig ind i den gamle adel. Skulle nogen undre sig over Pushkins udseende, som lidet russisk, så er det altså oldefaderens skyld. Det afrikanske blod er meget bekvemt, når dronning Viktorias efterkommere, dem er der mange af i Rusland, havde brug for en undskyldning for mangen en handling fra Pushkins side, når denne, handlingen, lå lidt udenfor de gængse normer. Når dette er sagt om familien, skal straks tilføjes, at forældrene aldrig viste mindste ømhed overfor drengen, og han har aldrig nogensinde skrevet noget som helst om dem. Så vi starter i 1811, da forældrene, for at slippe for den besværlige knægt, sendte ham på kostskole. Ikke en hvilken som helst, men Ruslands fineste, ved selve kejserslottet i Tsarskoe Selo. Her levede drengen til 1817, her fik han datidens bedste undervisning, men først og fremmest knyttede han venskabsbånd til andre elever til erstatning for den manglende barndom og han begyndte han at skrive. Allerede 1814 fik han sir første digt trykt, året efter kom den gamle, store mand i russisk digtning, Derzhavin, på besøg og kårede ham inofficielt til sin efterfølger. Pushkin gjorde sin entre blandt de anerkendte digtere, kendt i kredsen som "Svertjok", "fårekyllingen". Vi vil imidlertid ikke bruge tid på hans ungdomsværker. De er meget tidligt teknisk utrolig gode, men de mangler menneskelig fylde. Selvfølgelig. Vi nøjes med en enkelt lille ting, som også skal illustrere en anden ting ved Pushkin. Man vil i Rusland vældig gerne gøre ham til glansbillede, men han var i høj grad af kød og blod, og i ungdommen gik det natten lang med de tre kendte danske ord, dog således at man drak champagne ikke øl, og hørte sigøjner— ikke hornmusik, dertil kom hasardspil. Pushkin spillede store summer op. Derfor bruger man uden skrupler, den dag i dag, vold og magt for at holde glorien på plads, hvilket betyder, at nogle værker ikke trykkes eller omtales f. eks. hans versfortælling om den ubesmittede undfangelse, Gavriliada, eller eventyret om Tsar Nikita og hans 40 døtre, der uheldigvis var født med noget, de manglede. Ganske ofte forvandles, lettere grinagtigt, alle ord, der kunne antyde kropskontakt, som i et gækkebrev, til prikker. Således også i denne madrigal, en lille, elegant, vittig sag, hvor Pushkin ved et privat selskab improviserer over et opgivet emne: Med forlov at sige: |
|
Куплеты
на слова "С позволения сказать"
Я сердит на вас ужасно, Нет! — вы просите напрасно; Не хочу пера марать; Можно ль честному поэту Ставить к каждому куплету: "С позволения сказать"? С позволения сказать, Престарелые красотки, Пересчитывая четки, Станут в запуски кричать: "Это что?" — Да это скверно! Сочинитель песни верно, С позволения сказать... С позволения сказать Есть над чем и посмеяться; Надо всем, друзья, признаться, Глупых можно тьму cыcкaть Между дам и между нами, Даже, даже... меж царями, С позволения сказать. С позволения сказать, Доктор мой кнута достоин, Хоть он трус, хоть он не воин. Но уж мастер воевать, Лечит делом и словами. Да потом и в гроб пинками. С позволения сказать. С позволения сказать, Моськина, по мне, прекрасна. Знаю, что она опасна: Мужу хочется бодать; Но гусары ведь невинны, Что у мужа роги длинны, С позволения сказать. С позволения сказать, Много в свете рифмодеев, Всё ученых грамотеев, Чтобы всякий вздор писать; Но, в пример и страх Европы, Многим можно б высечь жопы, С позволения сказать. Коллективное, 1816 |
|
Nu
galopperer vi hastigt over Pushkins biografi, nøjes med hovedpunkterne for at kunne nå så mange flere smagsprøver. 1817 fik Pushkin sin eksamen, og, typisk Rusland, en proformastilling i udenrigsministeriet, som sikrede ham en vis indtægt og masser af tid til at skrive. Værkerne lod ikke vente på sig, og i 1820 kom han på alles læber med "Ruslan og Ljudmila", men allerede samme år røg han uklar med statsmagten på grund af revolutionære epigrammer og blev forvist sydpå. Her tilbragte han 4 år i Kaukasus, Kishinjov og Odessa indtil forvisningen afløstes af husarrest på familiegodset Mihajlovskoje ved Pskov, hvor Pushkin boede 1824-26. Han var for længst sit digterkald bevidst, og 1823 kom første kapitel i hans store hovedværk: Jevgenij Onegin, som vi allerede har hørt en smagsprøve på. 1826 så det kort ud, som om Pushkin kunne blive udsonet med staten. Efter den tragiske, men også lettere komiske, Dekabristopstand i december 1825 blev han hentet til Kreml til en samtale med den ny kejser, som tilbød en ny start og lovede selv at være Pushkins censor. Her gør vi ophold for at lytte til fire af hans modne digte: |
|
Под
небом голубым страны своей родной Она томилась, увядала... Увяла наконец, и верно надо мной Младая тень уже летала; Но недоступная черта меж нами есть. Напрасно чувство возбуждал я: Из равнодушных уст я слышал смерти весть, И равнодушно ей внимал я. Так вот кого любил я пламенной душой С таким тяжелым напряженьем, С такою нежною, томительной тоской, С таким безумством и мученьем! Где муки, где любовь? Увы! в душе моей Для бедной, легковерной тени, Для сладкой памяти невозвратимых дней Не нахожу ни слез, ни пени. 1826 |
|
ТЫ
И ВЫ Пустое вы сердечным ты Она, обмолвясь, заменила И все счастливые мечты В душе влюбленной возбудила. Пред ней задумчиво стою, Свести очей с нее нет силы; И говорю ей: как вы милы! И мыслю: как тебя люблю! 1828 |
|
На
холмах Грузии лежит ночная мгла; Шумит Арагва предо мною. Мне грустно и легко; печаль моя светла; Печаль моя полна тобою, Тобой, одной тобой... Унынья моего Ничто не мучит, не тревожит, И сердце вновь горит и любит — оттого, Что не любить оно не может. 1829 |
|
Для
берегов отчизны дальной Ты покидала край чужой; В час незабвенный, в час печальный Я долго плакал пред тобой. Мои хладеющие руки Тебя старались удержать; Томленье страшное разлуки Мой стон молил не прерывать. Но ты от горького лобзанья Свои уста оторвала; Из края мрачного изгнанья Ты в край иной меня звала. Ты говорила: "В день свиданья Под небом вечно голубым, В тени олив, любви лобзанья Мы вновь, мой друг, соединим". Но там, увы, где неба
своды |
|
Men
det
gik ikke. Pushkins skarpe pen skaffede ham indflydelsesrige fjender, og censuren blev ved at forfølge ham. Han søgte lykken i ægteskabet, friede forgæves til flere, og uheldigvis fik han til sidst bid hos den billedskønne, men ludfattige Natalja Gontjarova, som nok fødte ham fire børn, men var en tomhjernet gås. Pushkin kunne skrive. Digte, prosa, dramatik, historiske værker. Alt hvad han skrev færdigt er godt. Bag den legende lethed ligger et kæmpearbejde med talrige omskrivninger, til de rette, træffende ord var fundet. Vi gør ophold igen for at høre et lille stykke prosa: Пиковая Дама, 27 små sider, hvor ikke et eneste ord er tilfældigt. Den berømte spiller Tjekalinskij er kommet til Moskva, og German er tilskuer: |
|
Талья
длилась долго. На столе стояло более тридцати карт. Чекалинский останавливался после каждой прокидки, чтобы дать играющим время распорядиться, записывал проигрыш, учтиво вслушивался в их требования, еще учтивее отгибал лишний угол, загибаемый рассеянною рукою. Наконец талья кончилась. Чекалинский стасовал карты и приготовился метать другую. — Позвольте поставить карту, — сказал Германн, протягивая руку из-за толстого господина, тут же понтировавшего. Чекалинский улыбнулся и поклонился, молча, в знак покорного согласия. Нарумов, смеясь, поздравил Германна с разрешением долговременного поста и пожелал ему счастливого начала. — Идет! — сказал Германн, надписав мелом куш над своею картою. — Сколько-с? — спросил, прищуриваясь, банкомет, — извините-с, я не разгляжу. — Сорок семь тысяч, — отвечал Германн. При этих словах все головы обратились мгновенно, и все глаза устремились на Германна. "Он с ума сошел!" — подумал Нарумов. — Позвольте заметить вам, — сказал Чекалинский с неизменной своею улыбкою, — что игра ваша сильна: никто более двухсот семидесяти пяти семпелем здесь еще не ставил. — Что ж? — возразил Германн, — бьете вы мою карту или нет? Чекалинский поклонился с видом того же смиренного согласия. — Я хотел только вам доложить, — сказал он, — что, будучи удостоен доверенности товарищей, я не могу метать иначе, как на чистые деньги. С моей стороны я, конечно, уверен, что довольно вашего слова, но для порядка игры и счетов прошу вас поставить деньги на карту. Германн вынул из кармана банковый билет и подал его Чекалинскому, который, бегло посмотрев его, положил на Германнову карту. Он стал метать. Направо легла девятка, налево тройка. — Выиграла! — сказал Германн, показывая свою карту. Между игроками поднялся шепот. Чекалинский нахмурился, но улыбка тотчас возвратилась на его лицо. — Изволите получить? — спросил он Германна. — Сделайте одолжение. Чекалинский вынул из кармана несколько банковых билетов и тотчас расчелся. Германн принял свои деньги и отошел от стола. Нарумов не мог опомниться. Германн выпил стакан лимонаду и отправился домой. На другой день вечером он опять явился у Чекалинского. Хозяин метал. Германн подошел к столу; понтеры тотчас дали ему место, Чекалинский ласково ему поклонился. Германн дождался новой тальи, поставил карту, положив на нее свои сорок семь тысяч и вчерашний выигрыш. Чекалинский стал метать. Валет выпал направо, семерка налево. Германн открыл семерку. Все ахнули. Чекалинский видимо смутился. Он отсчитал девяноста четыре тысячи и передал Германну. Германн принял их с хладнокровием и в ту же минуту удалился. В следующий вечер Германн явился опять у стола. Все его ожидали. Генералы и тайные советники оставили свой вист, чтоб видеть игру, столь необыкновенную. Молодые офицеры соскочили с диванов; все официанты собрались в гостиной. Все обступили Германна. Прочие игроки не поставили своих карт, с нетерпением ожидая, чем он кончит. Германн стоял у стола, готовясь один понтировать противу бледного, но все улыбающегося Чекалинского. Каждый распечатал колоду карт. Чекалинский стасовал. Германн снял и поставил свою карту, покрыв ее кипой банковых билетов. Это похоже было на поединок. Глубокое молчание царствовало кругом. Чекалинский стал метать, руки его тряслись. Направо легла дама, налево туз. — Туз выиграл! — сказал Германн и открыл свою карту. Германн вздрогнул: в самом деле, вместо туза у него стояла пиковая дама. Он не верил своим глазам, не понимая, как мог он обдернуться. В эту минуту ему показалось, что пиковая дама прищурилась и усмехнулась. Необыкновенное сходство поразило его... — Старуха! — закричал он в ужасе. Чекалинский потянул к себе проигранные билеты. Германн стоял неподвижно. Когда отошел он от стола, поднялся шумный говор. — Славно спонтировал! — говорили игроки. — Чекалинский снова стасовал карты: игра пошла своим чередом. |
|
Dernæst
tager vi et uddrag af det eneste værk, der i
berømmelse og betydning kan måle sig med Jevgenij
Onegin: Mednyj vsadnik eller, som den hedder på dansk Broncerytteren. Vi tager ikke den berømte indledning, men Evgenijs møde med Peter I statue, et halvt år efter oversvømmelsen, der kostede ham kærlighed og forstand: |
|
Раз
он
спал У невской пристани. Дни лета Клонились к осени. Дышал Ненастный ветер. Мрачный вал Плескал на пристань, ропща пени И бьясь об гладкие ступени, Как челобитчик у дверей Ему не внемлющих судей. Бедняк проснулся. Мрачно было: Дождь капал, ветер выл уныло, И с ним вдали, во тьме ночной Перекликался часовой... Вскочил Евгений; вспомнил живо Он прошлый ужас; торопливо Он встал; пошел бродить, и вдруг Остановился — и вокруг Тихонько стал водить очами С боязнью дикой на лице. Он очутился под столбами Большого дома. На крыльце С подъятой лапой, как живые, Стояли львы сторожевые, И прямо в темной вышине Над огражденною скалою Кумир с простертою рукою Сидел на бронзовом коне. Евгений вздрогнул. Прояснились В нем страшно мысли. Он узнал И место, где потоп играл, Где волны хищные толпились, Бунтуя злобно вкруг него, И львов, и площадь, и того, Кто неподвижно возвышался Во мраке медною главой, Того, чьей волей роковой Под морем город основался... Ужасен он в окрестной мгле! Какая дума на челе! Какая сила в нем сокрыта! А в сем коне какой огонь! Куда ты скачешь, гордый конь, И где опустишь ты копыта? О мощный властелин судьбы! Не так ли ты над самой бездной На высоте, уздой железной Россию поднял на дыбы? Кругом подножия кумира Безумец бедный обошел И взоры дикие навел На лик державца полумира. Стеснилась грудь его. Чело К решетке хладной прилегло, Глаза подернулись туманом, По сердцу пламень пробежал, Вскипела кровь. Он мрачен стал Пред горделивым истуканом И, зубы стиснув, пальцы сжав, Как обуянный силой черной, "Добро, строитель чудотворный! — Шепнул он, злобно задрожав, — Ужо тебе!.." И вдруг стремглав Бежать пустился. Показалось Ему, что грозного царя, Мгновенно гневом возгоря, Лицо тихонько обращалось... И он по площади пустой Бежит и слышит за собой — Как будто грома грохотанье — Тяжело-звонкое скаканье По потрясенной мостовой. И, озарен луною бледной, Простерши руку в вышине, За ним несется Всадник Медный На звонко-скачущем коне; И во всю ночь безумец бедный, Куда стопы ни обращал, За ним повсюду Всадник Медный С тяжелым топотом скакал. |
|
Men
Pushkin var ved at køre træt i 1830erne. Hans aristokratiske skrivemåde blev langsomt umoderne, og han plagedes af pengesorger, begge ægtefæller var dyre i drift. Selv om han kunne tjene godt på sine værker, rakte det langtfra, og efterhånden kom han i håbløs gæld til den statsmagt, han foragtede, men som altid stod rede til at forstrække ham med penge, når det kneb. Som for at føje spot til spe udnævnte kejseren ham til kammerjunker. Så kunne han, kejseren, valse med den kønne kone ved hofballerne, og den afmægtige Pushkin måtte, såret og rasende, de andre hofjunkerne var 16-18 år, han en en gift 37-årig, gøre gode miner til et slet spil. Vi tager et enkelt digt for at vise Pushkins sindsstemning i det sidste skæbnesvangre år: Молитва. Digtet handler om, er en parafrase af den store påskebøn, og derfor også en lille ekstra tak og opmuntring til dem, der har fulgt med i vor ortodokse serie i år: |
|
Молитва
Отцы пустынники и жены
непорочны, |
|
Afslutningen
kom brat og uhyggelig. Anonyme breve antydede, at Pushkin havde fået samme skæbne, som han selv havde givet så mang en ægtemand. Det var en rigtig ækel historie, hvor Наталя, nok var letsindig, men ganske uskyldig. Hun blev, sammen med sin søster, misbrugt i en intrige, kogt sammen, måske af en minister, Pushkin havdet fornærmet dødeligt, måske af den hollandske ambassadør og hans franske elsker og kommende stedsøn, måske af dem alle tre tilsammen. Til sidst kunne Pushkin ikke længer, for at forsvare sin familieære, udfordrede han til duel på vilkår, der skulle sikre dødelig udgang for en af parterne, for, skulle det vise sig, ham selv. Ved hans dødsleje, som varede knap to døgn, kom det til Ruslands første civile demonstration. Så mange mennesker kom for at bede, ytre medfølelse, være til stede, at statsmagten blev forskrækket. I nattens mulm og mørke blev liget bortført, og Pushkin for anden gang forvist til Михайловское. Ganske kort tid før han døde skrev Pushkin et digt om sig selv og sit eftermæle. Sådanne digte stammer tilbage fra Ovid og latinens tid, Державин havde lavet et berømt et, og dette blev endnu mere kendt: |
|
Exegi
monumentum. Я памятник себе воздвиг нерукотворный, К нему не зарастёт народная тропа, Вознёсся выше он главою непокорной Александрийского столпа. Нет, весь я не умру
— душа в заветной лире Слух обо мне пройдёт по
всей Руси великой, И долго буду тем любезен
я народу, Веленью бoжию, о муза,
будь послушна, |
|
Når
I næste gang kommer til Moskva og ser byens
berømteste og værdigste mindesmærke, Pushkinstatuen på Pushkinpladsen, så læg mærke til indskriften på soklen. Den er fra dette digt, fra tredje og fjerde strofe, men fjerde strofe er forfalsket af Pushkins gode ven Zhukovskij, som var en mester i at lave glatte intetsigende rim. Ordet, der så sent som i 1887 red kejsernagten som en mare, var svoboda, frihed. Til slut et par ord, til yderligere forklaring, hvorfor Pushkin for russerne er meget mere end Oehlenslaeger for os. Vi har allerede vжret inde på en vigtig ting, Pushkin som forkæmper for friheden, for de svage, men der er mere. Pushkin var ikke demokrat, han var adelsmand til fingerspidserne, men af den slags, hvor adel forpigtiger, og hans urokkelige overbevisning om sin plads i samfundsordenen gjorde det muligt for ham at være sig selv over for alle, kejser og bonde. Han omgikkes alle ubesværet og utvungent og han skrev gerne og med indlevelse om alle i samfundet, begge køn, høj og lav. Endelig, sidst og vigtigst, er der sproget. Husker I den danske adelsmand, der talte fransk med sin nabo, tysk med sin tjener og dansk med sin hund? Rusland var ikke meget anderledes. Pushkin talte i sin omgang mere fransk end russisk, hans opdragelse var fransk. Som et kuriosum kan jeg nævne, at det russiske udenrigsministerium levede, kejserligt eller kommunistisk, og lever, jeltsinsk, sprogligt i 17-tallet. Det er forklaringen på de mærkværdige gengivelser i finder af russisk navnestof, pas f. eks. når det har været igennem der. Men Rusland i 1700-tallet var sprogligt værre stillet end Danmark. Moskvastaten havde skriftsprogligt været den mest konservative af alle slavisksprogede, stort set brugte man kirkeslavisk, sproget fra 1000-tallet, uændret op til Peter den Store, dvs, der var en gabende kløft mellem skrift- og talesprog. Peter hadede det gamle Rusland og sprogligt fik det en voldtægt til følge. 1700-tallets skriftlige, officielle russisk er et monstrøs sammenblanding af sammenbrudt kirkeslavisk og hollandsk-plattyske barbarismer. Der var ganske vist folk med kærlighed til sproget som i 1700-tallet med forstand forsøgte at gøre russisk til et anvendeligt, levende sprog. Jeg kan nævne fabeldigteren Krylov og historikeren Karamzin, men litterært, dannet russisk af i dag er først og fremmest Pushkins værk. Og det er ikke nogen lille fortjeneste for en forfatter, at få æren for at skabe et nyt, holdbart skriftsprog. |