|
H. C. Andersen |
|
|
Guldskat Trommeslagerens Kone gik i Kirke; hun saae det nye Alter med malede Billeder og udskaarne Engle; de vare saa smukke, baade de paa Lærredet i Farver og Glorie og de, der vare udskaarne i Træ, dertil malede og forgyldte. Haaret straalede som Guld og Solskin, deiligt at see; men Guds Solskin var dog endnu mere deiligt; det skinnede klarere, rødere, mellem de mørke Træer, naar Solen gik ned. Deiligt at see ind i Guds Aasyn! og hun saae ind i den røde Sol, og hun tænkte saa inderligt derved, tænkte paa den Lille, Storken skulde bringe, og Trommeslagerens Kone var saa glad derved, hun saae og hun saae og hun ønskede at Barnet maatte faae Glands herfra, idetmindste ligne en af de straalende Engle paa Altertavlen. Og da hun nu virkelig holdt i sine Arme sit lille Barn og løftede det op mod Faderen, da var det at see som en af Englene i Kirken, Haaret som Guld; Skjæret af den synkende Sol var lagt deri. "Mit Guldskat, min Rigdom, mit Solskinsveir!" sagde Moderen og kyssede de straalende Lokker; og det klang som Musik og Sang i Trommeslagerens Stue; der var Glæde, Liv og Røre. Trommeslageren slog en Hvirvel, en Glædes-Hvirvel. Trommen gik, Brandtrommen gik: "Røde Haar! Ungen har røde Haar! tro Trommeskindet og ikke hvad din Moder siger! trommelom! trommelom!" Og Byen talte, som Brandtrommen talte.
Drengen kom i Kirke, Drengen blev døbt. Der var ikke Noget at sige paa Navnet; Peter blev han kaldt. Hele Byen, Trommen med, kaldte ham: Peter, Trommeslagerens Dreng med de røde Haar; men hans Moder kyssede ham paa hans røde Haar og kaldte ham Guldskat. I Huulveien ind i den lerede Skrænt, havde saa mangen En ridset sit Navn for at mindes. "Berømmelse!" sagde Trommeslageren, "det er altid Noget!" og saa ridsede han ogsaa sit Navn og sin lille Søns. Og Svalerne kom; de havde paa deres lange Reiser seet varigere Skrift hugget i Klippens Side, i Templets Væg i Hindostan: store Bedrifter af mægtige Konger, udødelige Navne, saa gamle, at nu Ingen kunde læse eller nævne dem. Navneværdi! Berømmelighed! I Huulveien byggede Jordsvalerne; de borede sig Huller i Skrænten, Regn og Rusk smuldrede og skyllede bort Navnene, ogsaa Trommeslagerens og hans lille Søns. "Peters blev dog staaende halvandet Aar!" sagde Faderen. "Narre!" tænkte Brandtrommen, men den sagde kun: "Dum, dum, dum! dummelom!" Det var en Dreng fuld af Liv og Lyst: "Trommeslagerens Søn med de røde Haar." En deilig Røst havde han; synge kunde han og synge gjorde han, som Fuglen i Skoven: Der var Melodi og dog ingen Melodi. "Han bør blive Chordreng!" sagde Moderen; "synge i Kirken, staae der under de deilige, forgyldte Engle, som han ligner!" "Ildkat!" sagde de vittige Hoveder i Byen. Trommen hørte det af Nabokonerne. "Gaa ikke hjem, Peter!" raabte Gadedrengene. "Sover Du paa Qvisten, saa er der Ild i øverste Etage, og saa gaaer Brandtrommen!" "Tag Eder iagt for Trommestikkerne!" sagde Peter; og ihvor lille han var, gik han freidig paa, og drev sin Næve lige ind i Maven paa den Nærmeste, saa Benene gik fra samme og de Andre toge Benene med sig: deres egne Been. Stadsmusikanten var saa fornem og fiin, han var Søn af en kongelig Sølvpop; han syntes om Peter, tog ham timeviis hjem, gav ham Violin og lærte ham at spille; det var som det laae Drengen i Fingrene, han vilde blive meer end Trommeslager, han vilde blive Stadsmusikant. "Soldat vil jeg være!" sagde Peter; for han var endnu en ganske lille Fyr, og syntes, at det var det Yndigste i Verden at bære Gevær og at kunne gaae saaledes "Een, to! een, to!" og at bære Uniform og Sabel. "Du skal lære at lystre Trommeskindet! trommelom! kom, kom!" sagde Trommen. "Ja, naar han kunde marschere op til General!" sagde Faderen; "men saa maa der være Krig!" "Gud frie os fra den!" sagde Moder. "Vi have ikke Noget at miste!" sagde Fader. "Ja, vi have da min Dreng!" sagde hun. "Men naar han nu kommer hjem som General!" sagde Fader. "Uden Arme og Been!" sagde Moder; "nei, maa jeg beholde min Guldskat heel!" "Trom! trom! trom!" Brandtrommen gik, alle Trommerne gik. Der var Krig. Soldaterne droge afsted og Trommeslagerens Dreng fulgte med: "Rødtop! Guldskat!" Moderen græd; Faderen saae ham i Tankerne "berømmelig", Stadsmusikanten meente, han burde ikke gaae i Krigen, men blive ved Hjemme-Musiken.
"Rødtop!" sagde Soldaterne, og Peter loe; men sagde Een og Anden: "Rævepels!" da bed han Munden sammen, saae frem i den vide Verden; det Skjældsord kom ham ikke ved. Flink var Drengen; Sindet freidigt, Humeuret godt og det er den bedste Feltflaske, sagde de gamle Kammerater. I Regn og Rusk, gjennemblødt til Skindet, maatte han, under aaben Himmel, ligge ude mangen Nat, men Humeuret blev hos ham,.Trommestikkerne sloge: "Trommelom! Alle Mand op!" Jo han var tilvisse født Trommeslager. Det var en Slagdag; Solen var endnu ikke oppe, men Morgen var det: Luften kold, Kampen hed; der var Taage i Luften, men mere Damp af Krudtet. Kuglerne og Granaterne fløi hen over Hovederne og ind i Hovederne, i Krop og Lemmer; men fremad gik det. Een og Anden sank i Knæ, blodig i Tindingen, kridhvid i Ansigtet. Den lille Trommeslager havde endnu sin sunde Couleur; ham var ingen Meen skeet; han saae med nok saa fornøiet et Ansigt paa Regimentshunden, der sprang foran ham, rigtig glad, som var det Løier det Hele, som sloge Kuglerne ned kun for at lege med den. "Marsch! fremad, marsch!" vare Commando-Ordene, satte ud for Tromme; og de Ord vare ikke at tage tilbage; men de kunne tages tilbage og der kan være stor Forstand deri; og nu blev der sagt: "tilbage!" og saa slog den lille Trommeslager: "Marsch! fremad!" han forstod, at det var Ordren, og Soldaterne løde Trommeskindet. Det var gode Trommeslag, de gave Seiersslag for dem, som vare ifærd med at vige. Liv og Lemmer gik i det Slag. Granaten river Kjødet af i blodige Stykker; Granaten tænder Ild i Halmbunken, hvor den Saarede har slæbt sig hen, for at ligge forladt i mange Timer, forladt maaskee i dette Liv. Det hjelper ikke at tænke derpaa! og dog tænker man derpaa, selv langt derfra i den fredsomme By; der tænkte Trommeslageren og hans Kone derpaa: Peter var jo i Krigen. "Nu er jeg kjed af det Klynk!" sagde Brandtrommen. Det var Slagdag; Solen var endnu ikke oppe, men Morgen var det. Trommeslageren og hans Kone sov, det havde de ikke næsten hele Natten; Sønnen havde de talt om; han var jo derude – "under Guds Haand". Og Fader drømte, at Krigen var endt, at Soldaterne kom hjem, og Peter havde Sølvkorset paa Brystet; men Moder drømte, at hun traadte ind i Kirken, saae paa de malede Billeder og de udskaarne Engle med de forgyldte Haar; og hendes egen kjære Dreng, hendes Hjertes Guldskat, stod i hvide Klæder midt imellem Englene og sang saa deiligt, som vist kun Englene kunne synge, og med dem løftede han sig i Solskinnet og nikkede saa kjærligt til sin Moder. "Min Guldskat!" raabte hun og vaagnede idetsamme. "Nu har Vorherre taget ham!" sagde hun, foldede sine Hænder, heldede Hovedet hen imod det Kattuns Sengeomhæng og græd. "Hvor hviler han nu, mellem de Mange i den store Grav, de grave for de Døde? Maaskee i det dybe Mosevand! Ingen veed hans Grav! intet Gudsord læses over den!" Og Fader vor gik lydløst over hendes Læber; Hovedet bøiede sig, hun var saa træt, fik et Blund. Dagene fare hen, i Livet og i Drømmene! Det var mod Aften; en Regnbue løftede sig hen over Valpladsen, den berørte Skovens Side og den dybe Mose. Der er sagt og gjemt i Folketro: hvor Regnbuen rører Jorden, ligger en Skat begravet, en Guldskat; ogsaa her laae en; Ingen tænkte paa den lille Trommeslager uden hans Moder, og derfor drømte hun det. Og Dagene fare hen, i Livet og i Drømmene! Ikke et Haar var krummet paa hans Hoved, ikke et Guldhaar. "Trammeram, trammeram, det er ham! det er ham!" kunde Trommen have sagt og hans Moder sjunget, havde hun seet eller drømt det. Med Sang og Hurra, med Seirens Grønt gik det hjemad, da Krig var endt, da Fred var sluttet. Regimentshunden sprang foran i store Kredse, ligesom for at gjøre sig Veien tre Gange saa lang som den var. Og Uger gik og Dage med, og Peter traadte ind i Forældrenes Stue; han var saa bruun som en Vildmand, hans Øine saa klare, hans Ansigt straalede som Solens Skin. Og Moderen holdt ham i sine Arme, kyssede hans Mund, hans Øine, hans røde Haar. Hun havde igjen sin Dreng; han havde ikke Sølvkors paa Brystet, som Fader havde drømt, men han havde hele Lemmer, som Moder ikke havde drømt. Og der var en Glæde; de loe og de græd. Og Peter omfavnede den gamle Brandtromme: "Der staaer endnu det gamle Skrog!" sagde han. Og Fader slog en Hvirvel paa den. "Det er ligesom her var stor Ildebrand!" sagde Brandtrommen. "Ild i Taget, Ild i Hjerterne, Guldskat! skrat, skrat, skrat!"
Og saa? Ja hvad saa? Spørg kun Stadsmusikanten. "Peter groer heelt ud over Trommen," sagde han; "Peter bliver større, end jeg!" og han var dog Søn af en kongelig Sølvpop; men Alt hvad han havde lært i et heelt Liv, lærte Peter i et halvt Aar. Der var Noget ved ham, saa freidigt, saa inderligt godt. Øinene skinnede og Haaret skinnede, – det kan ikke negtes. "Han skulde lade sit Haar farve!" sagde Nabomoer. "Det lykkedes deiligt for Politibetjentens Datter! og hun blev forlovet." "Men Haaret blev jo strax efter grønt som et Andemad, og maa altid farves op!" "Det har hun Raad til!" sagde Nabomoer, "og det har ogsaa Peter. Han kommer i de fornemste Huse, selv til Borgemesterens, lærer Frøken Lotte Claveerspil!" Spille kunde han! ja spille lige ud af sit Hjerte det deiligste Stykke, der endnu ikke havde været skrevet paa noget Nodeblad. Han spillede i de lyse Nætter og i de mørke med. Det var ikke til at holde ud, sagde Naboerne og Brandtrommen. Han spillede saa Tankerne løftede sig og der boblede store Fremtidsplaner: Berømmelighed! Og Borgemesterens Lotte sad ved Claveret; hendes fine Fingre dandsede hen over Tangenterne, saa det klang lige ind i Peters Hjerte; det var, som om det blev ham altfor stort, og ikke hændede det een Gang, men mange Gange, og saa greb han en Dag om de fine Fingre og den smukt formede Haand, og han kyssede paa den og saae hende ind i hendes store, brune Øine; Vorherre veed hvad han sagde; vi Andre have Lov til at gjette det. Lotte blev rød over Hals og Skulder, ikke et Ord svarede hun; – der kom just Fremmede i Stuen. Etatsraadens Søn, der havde høi, blank Pande, heelt bagover, om i Nakken. Og Peter sad længe hos dem, og Lotte saae mildest til ham. Om Aftenen, hjemme, talte han om den vide Verden og om den Guldskat, der for ham laae i Violinen. Berømmelighed! "Tummelum, tummelum, tummelumsk!" sagde Brandtrommen. "Nu er det reent galt med Peter! der er Huusild, troer jeg." Moder gik paa Torvet næste Dag. "Veed Du Nyt, Peter!" sagde hun, da hun kom tilbage, "deiligt Nyt! Borgemesterens Lotte er bleven forlovet med Etatsraadens Søn; det skete iaftes!" "Nei!" sagde Peter og sprang op fra Stolen. Men Moder sagde Jo; hun havde det fra Barberens Kone, og hendes Mand havde det igjen lige ud af Borgemesterens egen Mund. Og Peter blev bleg som et Liig, og han satte sig ned igjen. "Herre Gud, hvordan har Du det!" sagde Moderen. "Godt! godt! lad mig bare være!" sagde han, og Taarerne løb ham ned over Kinderne. "Mit søde Barn! min Guldskat!" sagde Moderen og græd; men Brandtrommen sang, ind ad, ikke ud ad: "Lotte ist todt! Lotte ist todt!" ja nu er den Vise ude!"
Visen var ikke ude, den havde endnu tilbage mange Vers, lange Vers, de allerdeiligste, en Livsens Guldskat. "Hun fjanter om og skaber sig!" sagde Nabomoer. "Alverden skal læse Brevene, hun faaer fra hendes Guldskat, høre hvad Aviserne sige om ham og hans Violin. Penge sender han hende, det kan hun trænge til, nu hun sidder Enke!" "Han spiller for Keisere og Konger!" sagde Stadsmusikanten. "Det faldt ikke i min Lod; men han er min Elev og glemmer ikke sin gamle Lærer!" "Fader drømte saamænd," sagde Moder, "at Peter kom hjem fra Krigen med Sølvkors paa Brystet, han fik det ikke i Krigen, der er det nok sværere at faae! Nu har han Ridderkors. Det skulde Fader have oplevet!" "Berømt!" sagde Brandtrommen, og Fødebyen sagde det med: Trommeslagerens Søn, Peter med det røde Haar, Peter, de havde seet som Lille med Træskoe paa, seet som Trommeslager og spille op til Dands, berømt! "Han spillede for os før han spillede for Kongerne!" sagde Borgemesterens Frue. "Han var den Gang reent henne i Lotte! han saae altid høit op! den Gang var det næsviist og fabelagtigt! Min egen Mand loe, da han hørte om det Pjank! Nu er Lotte Etatsraadinde!" Der var lagt en Guldskat i Hjerte og Sjæl hos det fattige Barn, der som lille Trommeslager slog "Marsch, fremad!" Seiersslag for dem, der vare ifærd med at vige. Der laae i hans Bryst en Guldskat, Tonernes Væld; det brusede fra Violinen, som var der et heelt Orgel derinde, som dandsede hen ad Strængene alle en Sommernats Alfer; man hørte Droslens Slag og Menneskets fuldklare Stemme; derfor rungede det til Henrivelse gjennem Hjerterne, og bar hans Navn gjennem Landene. Der var stor Ildebrand, Begeistringens Ildebrand. "Og saa er han saa deilig!" sagde de unge Damer, de gamle med; ja den ældste anskaffede sig et Album for berømte Haarlokker, bare for at kunne udbede sig en Lok af den unge Violinspillers rige, deilige Haarvæxt, en Skat, en Guldskat. Og ind i Trommeslagerens fattige Stue traadte Sønnen, fiin som en Prinds, lykkeligere end en Konge. Øinene vare saa klare, Ansigtet som Solskin. Og han holdt sin Moder i sine Arme, og hun kyssede hans varme Mund og græd saa lyksalig som man græder i Glæde; og han nikkede til hvert gammelt Meubel i Stuen, til Dragkisten med dens Theekopper og Blomsterglas; han nikkede til Slagbænken, hvori han havde sovet som Lille; men den gamle Brandtromme tog han frem midt paa Gulvet, og han sagde baade til Moder og til Trommen: "Fader vilde i Dag have slaaet en Hvirvel! nu maa jeg gjøre det!" Og han slog paa Trommen et heelt Tordenveir, og den følte sig saa beæret derved, at den revnede i Trommeskindet. "Han slaaer en deilig Næve!" sagde Trommen. "Nu har jeg da, for altid, en Erindring om ham! jeg venter, at ogsaa Mutter revner af Glæde over sin Guldskat!" |
Золотой мальчик Жена барабанщика была в церкви и смотрела на новый алтарь, украшенный картинами и резными херувимчиками. Какие они были хорошенькие! И те, с золотым сиянием вокруг головок, что были нарисованы на холсте, и те, что были вырезаны из дерева, а потом раскрашены и вызолочены. Волоски у них на солнце отличили золотом; чудо как было красиво! Но солнечные лучи были ещё красивее! Как они сияли между тёмными деревьями, когда солнышко садилось! Какое блаженство было глядеть в этот лик Божий! И жена барабанщика загляделась на красное солнышко, думая при этом о малютке, которого скоро принесёт ей аист. Она ждала его с радостью и, глядя на красное солнышко, желала одного: чтобы блеск его отразился на её малютке, по крайней мере, чтобы ребёнок походил на одного из сияющих херувимов алтаря! И вот, когда она наконец действительно держала в объятиях новорождённого малютку и подняла его показать отцу, оказалось, что ребёнок в самом деле был похож на херувима: волосы у него отливали золотом, на них как будто легло сияние закатившегося солнышка. – Золотой мой мальчик, сокровище, солнышко моё! – воскликнула мать и поцеловала сияющие кудри. В комнатке барабанщика словно загремела музыка, раздалось пение, воцарились радость, веселье, шум! Барабанщик принялся выбивать на своём барабане такую дробь, что держись! Барабан – большой пожарный барабан – так и гремел: «Рыжий! У мальчишки рыжие волосы! Слушай, что говорит барабанная кожа, а не мать! Там-там-там!» И весь город повторял то же, что барабан.
Мальчика снесли в церковь и окрестили. Ну, против имени сказать было нечего: ребёнка назвали Петром. Весь город и барабан звали его рыжий барабанщиков Пётр, но мать целовала золотистые волосы сына и звала его золотым мальчиком. На глинистом откосе у дороги было выцарапано много имён. Слава! Она что-нибудь да значит! – сказал барабанщик и выцарапал там своё имя и имя сынка. Прилетели ласточки, они видели в своих странствиях надписи попрочнее, вырезанные на скалах и на стенах храмов в Индостане, надписи, вещавшие о могучих, славных владыках; но они были такие древние, что никто уже не мог прочесть их, никто не мог выговорить затих бессмертных имён. Слава! Знаменитое имя! Ласточки устраивали себе на откосе гнезда, выкапывая в мягкой глине ямки; дождь и непогода тоже помогали стирать выцарапанные там имена. Скоро исчезли и имена барабанщика и Петра. – Петрова имя всё-таки продержалось полтора года! – сказал отец. «Дурак!» – подумал пожарный барабан, но сказал только: – «Дур-дур-дур-дум-дум-дом!» Рыжий барабанщиков Пётр был мальчик живой, весёлый. Голос у него был чудесный. Он мог петь и пел, как птица в лесу, не зная никаких мелодий, – и всё-таки выходила мелодия. – Он будет певчим! – говорила мать. – Будет петь в церкви, стоять под теми прелестными вызолоченными херувимчиками, на которых так похож! – Рыжий кот! – говорили городские остряки. Барабан часто слышал это от соседок. – Не ходи домой, Пётр! – кричали уличные мальчишки. – А то ляжешь спать на чердаке, а в верхнем этаже загорится! Вашему пожарному барабану будет дело! – Берегитесь-ка вы барабанных палок! – сказал Пётр и, как ни был мал, храбро пошёл прямо на мальчишек и ткнул кулаком в брюхо ближайшего. Тот полетел вверх ногами; остальные – давай Бог ноги! Городской музыкант, такой важный, знатный, – он битл сыном придворного буфетчика, – очень полюбил Петра, часто призывал его к себе, давал в руки скрипку и учил его играть. Руки у мальчика оказались золотые; из него должно было выйти кое-что получше простого барабанщика – городской музыкант! – Солдатом я буду, – говорил сам Пётр. Он был ещё маленьким мальчуганом, и ему казалось, что лучше всего на свете – это носить мундир и саблю да маршировать под команду: раз-два, раз-два! – Выучишься ходить под барабан! Там-там-там! – сказал барабан. – Хорошо, кабы он дошёл до генерала! – сказал отец.– Но тогда надо войну! – Боже упаси! – сказала мать. – Нам-то нечего терять! – заметил отец. – А мальчугана нашего? – возразила мать. – Ну, а подумай, если он вернётся с войны генералом! – Без руки или без ноги! Нет, пусть лучше мой золотой мальчик останется целым! «Трам-там-там!» – загремел пожарный барабан, загремели и все барабаны. Началась война. Солдаты выступили в поход, с ними ушёл и барабанщиков Пётр, рыжая макушка, золотой мальчик. Мать плакала, а отец уже видел сына знаменитым; городской же музыкант находил, что Петру следовало не ходить на войну, а служить искусству дома.
«Рыжая макушка!» – говорили солдаты, и Пётр смеялся, но если кто-нибудь говорил «лисья шкура», он закусывал губы и смотрел в сторону, пропуская эти слова мимо ушей. Мальчик был шустрый, прямой и весёлый, а «весёлый нрав – лучшая походная фляжка», – говорили его старшие товарищи. Часто приходилось ему проводить ночи под открытым небом, мокнуть в дождь и непогоду, но весёлость не покидала его, барабанные палки весело выбивали: «Трам-там-там! В поход» Да, он и впрямь рождён был барабанщиком! Настал день битвы. Солнце ещё не вставало, но заря уже занялась; в воздухе было холодно, а бой шёл жаркий. Стоял густой туман, но пороховой дым был ещё гуще. Пули и гранаты летали над головами и в головы, в тела, в руки и ноги, но солдаты всё шли вперёд. То тот, то другой из них падал, поражённый в висок, побелев как мел. Но маленький барабанщик не бледнел, пули его не задевали, и он весело посматривал на полковую собаку, прыгавшую впереди так беззаботно, как будто кругом шла игра, как будто ядра были только мячиками! «Марш! Вперёд!» Эта команда была переложена на барабан, и такой команды не берут назад, но тут её пришлось взять назад – разум приказывал! Вот и велено было бить отбой, но маленький барабанщик не понял и продолжал выбивать: «Марш! Вперёд!» И солдаты повиновались барабанной коже. Славная-то была барабанная дробь! Она выиграла сражение готовымотступить. Битва многим стоила жизни; гранаты рвали мясо в клочья, поджигали вороха соломы, в которые заползали раненые, чтобы лежать там брошенными много часов, может быть – всю жизнь! Но что пользы думать о таких ужасах! И всё же о них думается – даже далеко от поля битвы, в мирном городке. Барабанщик с женою тоже не переставали о них думать: Пётр был ведь на войне! – И надоело же мне это хныканье! – сказал пожарный барабан. Дело было в самый день битвы. Солнце ещё не вставало, но было уже светло. Барабанщик с женою спали, – они долго не засыпали накануне, разговаривая о сыне: он был ведь там, «в руках Божьих». И вот отец увидал во сие, что война кончена, солдаты вернулись, и у Петра на груди серебряный крест. Матери же приснилось, будто она стоит в церкви. смотрит на резных и нарисованных херувимов с золотыми кудрями и видит среди них своего милого золотого мальчика. Он стоит в белой одежде и поёт так чудесно, как поют разве только ангелы! Потом он стал возноситься вместе с ними на небо, к солнцу, ласково кивая матери головою... – Золотой мой мальчик! – вскрикнула она и проснулась. – Ну, значит, Господь отозвал его к Себе! – И она прислонилась головой к пологу, сложила руки и заплакала. – Где-то он покоится теперь? В огромной общей могиле? Может быть в глубоком болоте? Никто не знает его могилы! Никто не прочтёт над нею молитвы! – И из уст её вырвалось беззвучное «Отче Наш». Потом голова её склонилась на подушку, и усталая мать задремала. Дни проходили; жизнь текла, думы росли! День клонился к вечеру; над полем сражения перекинулась радуга, упираясь одним концом в лес, другим в глубокое болото. Народ верит, что там, куда упирается радуги, зарыт клад, золото. Тут и действительно лежало золото – золотой мальчик. Никто не думал о маленьком барабанщике, кроме его матери, вот почему ей и приснилось это. Дни проходили; жизнь текла, думы росли! Но с его головы не упало ни единого волоска, ни единого золотого волоска! «Трам-там-там, вот и он сам!» – мог бы сказать барабан, могла бы пропеть мять, если бы она ожидала сына или увидала во сне, что он возвращается. С песнями, с криками «ура», увенчанные свежею зеленью, возвращались солдаты домой. Война кончилась, мир был заключён. Полковая собака бегала впереди, описывая большие круги, словно ей хотелось удлинить себе дорогу втрое. Дни и недели проходили, и вот Пётр вступил в комнатку родителей. Он загорел. как дикарь, но глаза и лицо его так и сияли. Мать обнимала, целовала его в губы, в глаза, в рыжие волосы. Мальчик её опять был с нею! Он, правда, вернулся без серебряного креста на груди, как снилось отцу, но зато целым и невредимым, чего и не снилось матери. То-то было радости! И смеялись и плакали вместе. Пётр даже обнял старый барабан. – Ты всё ещё тут, старина! – сказал он, а отец выбил на барабане громкую, весёлую дробь. – Подумаешь, право, в доме пожар! – сказал пожарный барабан. – Макушка вся в огне, сердце в огне, золотой мальчик вернулся! Трам-там-там!
А потом? Потом что? Спроси-ка городского музыканта! Пётр перерос барабан! Пётр перерастёт и меня! – говорил он, даром что был сыном придворного буфетчика! Но всё, чему он выучился за целую жизнь, Пётр прошёл в полгода. В сыне барабанщика было что-то такое открытое, сердечное. А глаза и волосы у него так и сияли, – этого уж никто не мог отрицать. – Ему бы следовало красить свои волосы! – говорила соседка. – Вот дочери полицмейстераэто отлично удалось, и она сделалась невестою! – Да, но ведь потом волосы у неё позеленели, как тина, и ей теперь вечно придётся краситься! Так что ж! Средств у неё на это хватит! – отвечала соседка. – И у Петра они есть! Он вхож в самые знатные семейства, даже к самому бургомистру – обучает игре на фортепьяно барышню Лотту! Да, играть-то он умел! Он вкладывал в игру всю свою душу. и из-под его пальцев выливались чудные мелодии, которых не было ни на одной нотной бумаге. Он играл напролёт все ночи – и светлые и тёмные. Это было просто невыносимо, по словам соседей и барабана. Он играл, а мысли уносили его высоко-высоко, чудные планы роились в голове... Слава! Дочка бургомистра Лотта сидела за фортепьяно. Изящные пальчики бегали по клавишам и ударяли прямо по струнам Петрова сердца. Оно как будто расширялось в груди, становилось таким большим-большим! И это было не раз, не два, а много раз, и вот однажды Пётр схватил эти тонкие пальчики, эту прекрасную руку, поцеловал её и заглянул в большие карие глаза девушки. Бог знает, что он сказал ей при этом! Мы можем только догадываться. Лотта покраснела до ушей, но не ответила ни слова: как раз в эту минуту в комнату вошёл посторонний, сын статского советника; у него был большой, гладкий лоб, доходящийдо самого затылка. Пётр долго сидел с ними, и Лотта так умильно улыбалась ему. Вечером, придя домой, оп заговорил о чужих краях и о том кладе, который лежал для него в скрипке. Слава! Трум-тум-тум! Туммелум! – сказал барабан. – Он совсем спятил! Право. в доме как будто пожар! На другой день мать отправилась на рынок. – Знаешь новость. Пётр? – спросила она, вернувшись оттуда. – Славная новость! Дочка бургомистра Лотта помолвлена вчера вечером с сыном статского советника! – Не может быть! – воскликнул Пётр, вскакивая со стула. Но мать сказала «да», она узнала эту новость от жены цирюльника, а муж той слышал о помолвке от самого бургомистра. Пётр побледнел как мертвец и упал на стул. – Господи Боже! Что с тобой? – воскликнула мать. – Ничего, ничего! Только оставь меня! – ответил он, и слезы так и побежали у него по щекам ручьём. – Дитятко моё милое! Золотой мой! – сказала мать и тоже заплакала. А барабан напевал, конечно, про себя: «Lotte ist tot! Lotte ist tot!» Вот и песенке конец!
Но песне ещё не был конец, в ней оказалось ещё много строф, чудных, золотых строф! – Ишь, ломается, из себя выходит! – оговаривала соседка мать Петра. – Весь свет должен читать письма её золотого мальчика и слушать, что пишут газеты о нём и о его скрипке. Он и денег ей высылает немало, а это ей кстати теперь – овдовела! – Он играет перед королями и государями! – говорил городской музыкант. – Мне этого не выпало на долю, но он мой ученик и не забывает своего старого учителя. – Отцуснилось, что Пётр вернулся с войны с серебряным крестом на груди, но там трудно заслужить его! Зато теперь у него командорский крест! Вот бы отец дожил! – рассказывала мать. – Он – знаменитость! – гремел пожарный барабан. И весь родной город повторял: сын барабанщика, рыжий Пётр, бегавший мальчиком в деревянных башмаках, бывший барабанщик, музыкант, игравший на вечеринках танцы, – знаменитость! – Он играл у нас раньше, чем в королевских дворцах! – говорила жена бургомистра. – В те времена он без ума был от нашей Лотты. Он всегда метил высоко! Но тогда это было с его стороны просто дерзостью! Муж мой так смеялся, узнав об этой глупости. Теперь наша Лотта – статская советница! Золотые были сердце и душа у бедного мальчугана, бывшего маленького барабанщика, который заставил идти вперёд и победить готовых отступить. В груди у него был золотой клад, неисчерпаемый источник звуков. Они лились со скрипки, словно она была целым органом, словно по струнам её танцевали эльфы летней ночи. В этих звуках отдавались и пение дрозда, и полнозвучный человеческий голос. Вот почему были так очарованы его слушатели, вот почему слава его прогремела далеко за пределами его родины. Он зажигал в сердцах святой огонь, пламя, целый пожар восторга. – И как он хорош собою! – восторгались и молодые и старые дамы. Самая пожилая из них даже завела себе альбом для локонов знаменитостей ради того только, чтобы иметь предлог выпросить прядь роскошных волос молодого скрипача. И вот он вернулся в бедную комнатку барабанщика, разодетый, как принц, счастливый, как король! Глаза и лицо его так и сияли, как солнце. Мать целовала его в губы и плакала от радости, а он обнимал её и ласково кивал головою всей знакомой мебели – и сундуку, на котором стояли чайные чашки и цветы в стаканах, и деревянной скамье, на которой спал мальчиком. Старый же барабан он вытащил, поставил посреди пола и сказал: – Отец непременно выбил бы теперь на нём дробь! Так я сделаю это за него! – И он выбил на барабане такую дробь, что твой град! А барабан был так польщён этим, что кожа на нём взяла да и лопнула. – Кулак-то у него здоровый'. – заметил барабан. – Теперь у меня на всю жизнь останется воспоминание о нём. Да и мать-то, того и гляди. лопнет от радости, глядя на своего золотого мальчика! . |
|
|
|