|
H. C. Andersen |
|
|
Sneemanden "Det skrupknager i mig, saa deiligt koldt er det!" sagde Sneemanden. "Vinden kan rigtignok bide Liv i Een! Og hvor den Gloende der, hun gloer!" det var Solen, han meente; den var lige ved at gaae ned. "Hun skal ikke faae mig til at blinke, jeg kan nok holde paa Brokkerne!" Det var to store, trekantede Tagsteens Brokker, han havde til Øine; Munden var et Stykke af en gammel Rive, derfor havde han Tænder. Han var født under Hurraraab af Drengene, hilset af Bjældeklang og Pidskesmæld fra Kanerne. Solen gik ned, Fuldmaanen stod op, rund og stor, klar og deilig i den blaae Luft. "Der har vi hende igjen fra en anden Kant!" sagde Sneemanden. Han troede, at det var Solen, der viste sig igjen. "Jeg har vænnet hende af med at gloe! nu kan hun hænge der og lyse op, at jeg kan see mig selv. Vidste jeg bare, hvorledes man bærer sig ad med at flytte sig! jeg vilde saa gjerne flytte mig! kunde jeg det, vilde jeg nu ned at glide paa Isen, som jeg saae Drengene gjøre det; men jeg forstaaer ikke at løbe!" "Væk! væk!" bjæffede den gamle Lænkehund; han var noget hæs, det havde han været, siden han var Stuehund og laae under Kakkelovnen. "Solen vil nok lære Dig at løbe! det saae jeg med din Formand ifjor og med hans Formand; væk! væk! og væk ere de Alle!" "Jeg forstaaer Dig ikke, Kammerat!" sagde Sneemanden; "skal den deroppe lære mig at løbe?" Han meente Maanen; "ja hun løb jo rigtignok før, da jeg saae stift paa hende, nu lister hun fra en anden Kant!" "Du veed Ingenting!" sagde Lænkehunden, "men Du er da ogsaa nylig klattet op! Den Du nu seer, kaldes Maanen, den der gik, var Solen, hun kommer igjen imorgen, hun lærer Dig nok at løbe ned i Voldgraven. Vi faae snart Forandring i Veiret, det kan jeg mærke paa mit venstre Bagbeen, det jager i det. Vi faae Veirskifte!" "Jeg forstaaer ham ikke!" sagde Sneemanden, "men jeg har en Fornemmelse af, at det er noget Ubehageligt, han siger. Hun, der gloede og gik ned, som han kalder Solen, hun er heller ikke min Ven, det har jeg paa Følelsen!" "Væk! væk!" bjæffede Lænkehunden, gik tre Gange rundt om sig selv og lagde sig saa ind i sit Huus for at sove. Der kom virkelig Forandring i Veiret. En Taage, saa tyk og klam, lagde sig i Morgenstunden hen over hele Egnen; i Dagningen luftede det; Vinden var saa isnende, Frosten tog ordenlig Tag, men hvor det var et Syn at see, da Solen stod op. Alle Træer og Buske stode med Riimfrost; det var som en heel Skov af hvide Koraller, det var som om alle Grene vare overdængede af straalehvide Blomster. De uendelig mange og fine Forgreninger, dem man om Sommeren ikke kan see for de mange Blade, kom nu frem hver evige een; det var en Knipling og saa skinnende hvid, som strømmede der en hvid Glands ud fra hver Green. Hængebirken bevægede sig i Vinden, der var Liv i den, som i Træerne ved Sommertid; det var en mageløs Deilighed! og da Solen saa skinnede, nei, hvor funklede det Hele, som om det var overpuddret med Diamantstøv og hen over Jordens Sneelag glimrede de store Diamanter, eller man kunde ogsaa troe, at der brændte utallige smaa bitte Lys, endnu hvidere end den hvide Snee. "Det er en mageløs Deilighed!" sagde en ung Pige, som med en ung Mand traadte ud i Haven og standsede just ved Sneemanden, hvor de saae paa de glimrende Træer. "Deiligere Syn har man ikke om Sommeren!" sagde hun, og hendes Øine straalede. "Og saadan en Karl, som ham der, har man nu slet ikke!" sagde den unge Mand og pegede paa Sneemanden. "Han er udmærket!" Den unge Pige lo, nikkede til Sneemanden og dandsede saa med sin Ven hen over Sneen, der knirkede under dem, som om de gik paa Stivelse. "Hvem var de To?" spurgte Sneemanden Lænkehunden; "Du er ældre paa Gaarden end jeg, kjender Du dem?" "Det gjør jeg!" sagde Lænkehunden. "Hun har jo klappet mig, og han har givet mig et Kjødbeen; dem bider jeg ikke!" "Men hvad forestille de her?" spurgte Sneemanden. "Kjærrrrr-restefolk!" sagde Lænkehunden. "De skal flytte i Hundehuus og gnave Been sammen. Væk! væk!" "Har de To ligesaa meget at betyde som Du og jeg?" spurgte Sneemanden. "De høre jo til Herskabet!" sagde Lænkehunden; "det er rigtignok saare Lidt man veed, naar man er født igaar! det mærker jeg paa Dig! Jeg har Alder og Kundskab, jeg kjender Alle her paa Gaarden! og jeg har kjendt en Tid, hvor jeg ikke stod her i Kulde og Lænke; væk! væk!" "Kulden er deilig!" sagde Sneemanden. "Fortæl, fortæl! men Du maa ikke rasle med Lænken, for saa knækker det i mig!" "Væk! væk!" bjæffede Lænkehunden. "Hvalp har jeg været; lille og yndig, sagde de, da laae jeg i Fløielsstol derinde paa Gaarden, laae i Skjødet paa det øverste Herskab; blev kysset i Flaben og visket om Poterne med broderet Lommetørklæde; jeg hed "den Deiligste", "Nussenussebenet", men saa blev jeg dem for stor! saa gav de mig til Huusholdersken; jeg kom i Kjelder-Etagen! Du kan see ind i den, hvor Du staaer; Du kan see ned i Kamret, hvor jeg har været Herskab; for det var jeg hos Huusholdersken. Det var vel et ringere Sted end ovenpaa, men her var mere behageligt; jeg blev ikke krammet og slæbt om med af Børn, som ovenpaa. Jeg havde min egen Pude, og saa var der en Kakkelovn, den er paa denne Tid det Deiligste i denne Verden! jeg krøb heelt ind under den, saa at jeg blev borte. O, den Kakkelovn saa deilig ud!" spurgte Sneemanden. "Ligner den mig?" "Den er lige det Modsatte af Dig! kulsort er den! har en lang Hals med Messing-Tromle. Den æder Brænde, saa at Ilden staaer den ud af Munden. Man maa holde sig paa Siden af den, tæt op, ind under den, det er en uendelig Behagelighed! Du maa ind af Vinduet kunde see den der, hvor Du staaer!" Og Sneemanden saae, og virkelig saae han en sort blankpoleret Gjenstand med Messing-Tromle; Ilden lyste ud forneden. Sneemanden blev ganske underlig til Mode; han havde en Fornemmelse, han ikke selv kunde gjøre sig Rede for; der kom over ham Noget, han ikke kjendte, men som alle Mennesker kjende, naar de ikke ere Sneemænd. "Og hvorfor forlod Du hende?" sagde Sneemanden. Han følte at det maatte være et Hunkjøns Væsen. "Hvor kunde Du forlade et saadant Sted?" "Det var jeg nok nødt til!" sagde Lænkehunden, "De smed mig udenfor og satte mig her i Lænke. Jeg havde bidt den yngste Junker i Benet, for han stødte fra mig det Been, jeg gnavede paa; og Been for Been, tænker jeg! men det toge de ilde op, og fra den Tid har jeg staaet i Lænke, og har mistet min klare Røst, hør hvor hæs jeg er: væk! væk! det blev Enden paa det!" Sneemanden hørte ikke mere efter; han saae stadig ind i Huusholderskens Kjelder-Etage, ned i hendes Stue, hvor Kakkelovnen stod paa sine fire Jernbeen og viste sig i Størrelse som Sneemanden selv. "Det knager saa underligt i mig!" sagde han. "Skal jeg aldrig komme derind? det er et uskyldigt Ønske, og vore uskyldige Ønsker maae dog vist blive opfyldte. Det er mit høieste Ønske, mit eneste Ønske og det vilde være næsten uretfærdig, om det ikke blev stillet tilfreds. Jeg maa derind, jeg maa helde mig op til hende, om jeg ogsaa skal knuse Vinduet!" "Der kommer Du aldrig ind!" sagde Lænkehunden, "og kom Du til Kakkelovnen, saa var Du væk! væk! "Jeg er saa godt som væk!" sagde Sneemanden, "jeg brækker over, tror jeg!" Hele Dagen stod Sneemanden og saae ind af Vinduet; i Tusmørket blev Stuen endnu mere indbydende; fra Kakkelovnen lyste det saa mildt, som ikke Maanen lyser og heller ikke Solen, nei, som kun Kakkelovnen kan lyse, naar der er Noget i den. Gik de med Døren, saa slog Luen ud, det var den i Vane med; det blussede ordenligt rødt i Sneemandens hvide Ansigt, det lyste rødt lige op af hans Bryst. "Jeg holder det ikke ud!" sagde han. "Hvor det klæder hende at række Tungen ud!" Natten var meget lang men ikke for Sneemanden, han stod i sine egne deilige Tanker og de frøs, saa de knagede. I Morgenstunden vare Kjeldervinduerne frosne til, de bare de deiligste Iisblomster, nogen Sneemand kunde forlange, men de skjulte Kakkelovnen. Ruderne vilde ikke tøe op, han kunde ikke see hende. Det knagede, det knasede, det var just et Frostveir, der maatte fornøie en Sneemand, men han var ikke fornøiet; han kunde og burde have følt sig saa lykkelig, men han var ikke lykkelig, han havde Kakkelovns Længsel. "Det er en slem Syge for en Sneemand!" sagde Lænkehunden; "jeg har ogsaa lidt af den Syge, men jeg har overstaaet den! væk! væk! – Nu faae vi Veirskifte!" Og der blev Veirskifte, det slog om i Tø. Tøveiret tog til, Sneemanden tog af. Han sagde ikke Noget, han klagede ikke, og det er det rigtige Tegn. En Morgen styrtede han. Der stak Noget ligesom et Kosteskaft i Veiret, hvor han havde staaet, det havde Drengene reist ham om. "Nu kan jeg forstaae det med hans Længsel!" sagde Lænkehunden, "Sneemanden har havt en Kakkelovnsskraber i Livet! det er den, som har rørt sig i ham, nu er det overstaaet; væk! væk!" Og snart var ogsaa Vinteren overstaaet. "Væk, væk!" bjæffede Lænkehunden; men Smaapigerne paa Gaarden sang: "Skyd frem, Skovmærke! frisk og prud, Saa tænker Ingen paa Sneemanden! |
Снеговик Снегур Так и хрустит во мне! Славный морозище! – сказал снеговик. – Ветер-то, ветер-то так и кусает! Просто любо! А это что глазеет, пучеглазое? – Это он про солнце говорил, которое как раз заходило. – Нечего, нечего! Я и не смигну! Устоим! Вместо глаз у него торчали два осколка кровельной черепицы, вместо рта – обломок старых граблей; значит, он был и с зубами. На свет он появился под радостные "ура" мальчишек, под звон бубенчиков, скрип полозьев и щёлканье извозчичьих кнутов. Солнце зашло, и на голубое небо выплыла луна, полная, ясная! – Ишь, с другой стороны ползёт! – сказал снеговик. Он думал, что это опять солнце показалось. – Я всё-таки отучил его пялить на меня глаза! Пусть себе висит и светит потихоньку, чтобы мне было видно себя!.. Ах, как бы мне ухитриться как-нибудь сдвинуться! Так бы и побежал туда на лёд покататься, как давеча мальчишки! Беда – не могу двинуться с места! – Вон! Вон! – залаяла старая цепная собака; она немножко охрипла – с тех пор ещё, как была комнатною собачкой и лежал у печки. – Солнце выучит тебя двигаться! Я видел, что было в прошлом году с таким, как ты, и в позапрошлом тоже! Вон! Вон! Все убрались вон! – Что ты толкуешь, дружище? – сказал снеговик. – Вон та пучеглазая выучит меня двигаться? – Снеговик говорил про луну. – Она сама-то удрала от меня давеча; я так пристально посмотрел на неё в упор! А теперь вон опять выползла с другой стороны! – Много ты мыслишь! – сказала цепная собака. – Ну да, ведь тебя только что вылепили! Та, что глядит теперь, луна, а то, что ушло, солнце; оно опять вернётся завтра. Уж оно подвинет тебя – прямо в канаву! Погода переменится! Я чую – левая нога заныла! Переменится, переменится! – Не пойму я её что-то! – сказал снеговик. – А сдаётся, она сулит мне недоброе! То пучеглазое, что зовут солнцем, тоже не друг мне, я уж чую! – Вон! Вон! – пролаяла цепная собака, три раза повернувшись вокруг самой себя и улеглась в своей конуре спать. Погода и в самом деле переменилась. К утру вся окрестность была окутана густым, тягучим туманом; потом подул резкий, леденящий ветер и затрещал мороз. А что за красота была, когда взошло солнышко! Деревья и кусты в саду стояли все покрытые инеем, – точно лес из белых кораллов! Все ветви словно оделись блестящими белыми цветочками! Мельчайшие разветвления, которых летом и не видно из-за густой листвы, теперь ясно вырисовывались тончайшим кружевным узором ослепительной белизны; от каждой ветви как будто лилось сияние! Плакучая берёза, колеблемая ветром, казалось, ожила; длинные ветви её с пушистою бахромой тихо шевелились – точь-в-точь как летом! Вот было великолепие! Встало солнышко... Ах, как всё вдруг засверкало и загорелось крошечными, ослепительно-белыми огоньками! Всё было точно осыпано алмазною пылью, а на снегу переливались крупные бриллианты! – Что за прелесть! – сказала молодая девушка, вышедшая в сад с молодым человеком. Они остановились как раз возле снеговика и смотрели на сверкающие деревья. – Летом такого великолепия не увидишь! – сказала она, вся сияя от удовольствия. – И такого молодца тоже! – сказал молодой человек, указывая на снеговика. – Он бесподобен! Молодая девушка засмеялась, кивнула головкой снеговику и пустилась с молодым человеком по снегу вприпрыжку, так и захрустело у них под ногами, точно они бежали по крахмалу. – Кто такие эти двое? – спросил снеговик цепную собаку. – Ты ведь живёшь тут подольше меня; знаешь ты их? – Знаю! – сказала собака. – Она гладила меня, а он бросал косточки; таких я не кусаю. – А что же они из себя изображают? – спросил снеговик. – Паррочку! – сказала цепная собака. – Вот они поселятся в конуре и будут вместе глодать кости! Вон! Вон! – Ну, а значат они что-нибудь, как вот я да ты? – Да ведь они господа! – сказала цепная собака. – Куда как мало смыслит тот, кто только вчера вылез на свет Божий! Это я по тебе вижу! Вот я так богата и годами и знанием! Я всех, всех знаю здесь! Да, я знавал времена получше!.. Не мёрзла тут в холоде на цепи! Вон! Вон! – Славный морозец! – сказал снеговик. – Ну, ну, рассказывай рассказывай! Только не греми цепью, а то меня просто коробит! – Вон! Вон! – залаяла цепная собака. – Я была щенком, крошечным хорошеньким щенком, и лежала на бархатных креслах там, в доме, лежала на коленях у знатных господ! Меня целовали в мордочку и вытирали лапки вышитыми платками! Звали меня Милкой, Крошкой!.. Потом я подросла, велика для них стала, и меня подарили ключнице; я попал в подвальный этаж. Ты можешь заглянуть туда; с твоего места отлично видно. Так вот, в той каморке я и зажила барыней,да, барыней! Там хоть и пониже было, да зато спокойнее, чем наверху: меня не таскали и не тискали дети. Ела я тоже не хуже, если ещё не лучше! У меня была своя подушка, и ещё там была печка, самая чудеснейшая вещь на свете в такие холода! Я совсем уползала под неё!.. О, я и теперь ещё мечтаю об этой печке! Вон! Вон! – Разве уж она так хороша, печка-то? – спросил снеговик. – Похожа она на меня? – Ничуть! Вот сказал тоже! Печка черна как уголь: у неё длинная шея и медное пузо! Она так и пожирает дрова, огонь пышет у неё изо рта! Рядом с нею, под нею – настоящее блаженство! Её видно в окно, погляди! Снеговик посмотрел и в самом деле увидал чёрную блестящую штуку с медным животом; из него светился огонь. Снеговика вдруг охватило какое-то странное желание, – в нём как будто зашевелилось что-то... Что такое нашло на него, он и сам не знал и не понимал, хотя это понял бы всякий человек, если, разумеется, он не снеговик. – Зачем же ты ушла от неё? – спросил снеговик пса, он чувствовал, что печка – существо женского пола. – как ты мог уйти оттуда? – Пришлось поневоле! – сказала цепная собака. – Они вышвырнули меня и посадили на цепь. Я укусил за ногу младшего барчука – он хотел отнять у меня кость! "Кость за кость!" – думаю себе... А они осердились, и вот я на цепи! Потерял голос... Слышишь, как я хриплю? Вон! Вон! Вот тебе и вся недолга! Снеговик уже не слушал; он не сводил глаз с подвального этажа, с каморки ключницы, где стояла на четырёх ножках железная печка величиной с самого снеговика. – Во мне что-то так странно шевелится! – сказал он. – Неужели я никогда не попаду туда? Это ведь такое невинное желание, отчего ж бы ему не сбыться! Это моё самое заветное, моё единственное желание! Где же справедливость, если оно не сбудется? Мне надо туда, туда к ней... Прижаться к ней во что бы то не стало, хоть бы разбить окно! – Туда тебе не попасть! – сказала цепная собака. – А если бы ты и добрался до печки, то тебе конец! Вон! Вон! – Мне уж и так конец подходит, того и гляди, свалюсь! Целый день снеговик стоял и смотрел в окно; в сумерки каморка выглядела ещё приветливее; печка светила так мягко, как не светить ни солнцу, ни луне! Куда им! Так светит только печка, если брюшко у неё набито. Когда дверцу открыли – из него так и метнулось пламя и заиграло ярким отблеском на белом лице и груди снеговика. – Не выдержу! – сказал он. – Как мило она высовывает язык! Как это идёт к ней! Ночь была длинная, длинная, только не для снеговика; он весь погрузился в чудные мечты, – они так и трещали в нём от мороза. К утру все окна подвального этажа покрылись чудесным ледяным узором, цветами; лучших снеговику нечего было и требовать, но они скрыли печку! Мороз так и трещал, снег хрустел, снеговику радоваться да радоваться бы, так нет! Он тосковал о печке! Он был положительно болен. – Ну, это опасная болезнь для снеговика! – сказала цепная собака. – Я тоже страдала этим, но поправилась. Вон! Вон! Будет перемена погоды! И погода переменилась, сделалась оттепель. Оттепель усиливалась, а снеговик поубавился, но он не говорил ничего, не жаловался, а это плохой признак. В одно прекрасное утро он рухнул. На месте его торчало только что-то вроде железной согнутой палки; на ней-то мальчишки и укрепили его. – Ну, теперь я понимаю его тоску! – сказала цепная собака – У него внутри была кочерга! Вот что шевелилось в нём! Теперь всё прошло! Вон! Вон! Скоро прошла и зима. – Вон! Вон! – лаяла цепная собака, а девочки на улице пели: Цветочек лесной, поскорей распускайся! О снеговике же и думать забыли! |
|
|
|
|
|
|