|
H. C. Andersen |
|
|
Skarnbassen Keiserens Hest fik Guldskoe; Guldsko paa hver en Fod. Hvorfor fik han Guldskoe? Han var det deiligste Dyr, havde fine Been, Øine saa kloge og en Manke, der hang som et Silkeslør ned om Halsen. Han havde baaret sin Herre i Kruddamp og Kuglerregn, hørt Kuglerne synge og pibe; han havde bidt om sig, slaaet om sig, kæmpet med, da Fjenderne trængte paa; med sin Keiser sat i eet Spring over den styrtede Fjendes Hest, frelst sin Keisers Krone af det røde Guld, og derfor fik Keiserens Hest Guldskoe, Guldsko paa hver en Fod. Og Skarnbassen krøb frem. "Først de Store, saa de Smaa," sagde den, "dog det er ikke Størrelsen, som gjør det." Og saa strakte den frem sine tynde Been. "Hvad vil Du?" spurgte Smeden. "Guldskoe!" svarede Skarnbassen. "Du er nok ikke klarhovedet!" sagde Smeden, "vil Du ogsaa have Guldskoe?" "Guldskoe!" sagde Skarnbassen. "Er jeg ikke ligesaa god som det store Bæst, der skal have Opvartning, strigles, passes, have Føde og Drikke. Hører jeg ikke ogsaa til Keiserens Stald?" "Men hvorfor faaer Hesten Guldskoe?" spurgte Smeden, "begriber Du det ikke?" "Begriber? Jeg begriber, at det er Ringeagt imod mig," sagde Skarnbassen, "det er en Krænkelse - og nu gaaer jeg derfor ud i den vide Verden!" "Pil af!" sagde Smeden. "Grov Karl!" sagde Skarnbassen, og saa gik den udenfor, fløi et lille Stykke, og nu var den i en nydelig lille Blomsterhave, hvor der duftede af Roser og Lavendler. "Er her ikke deiligt!" sagde en af de smaa "Vorherres Hønse", der fløi om med sorte Prikker paa de røde skjoldstærke Vinger. "Hvor her lugter sødt og hvor her er kjøndt!" "Jeg er vant til Bedre!" sagde Skarnbassen, "kalde I dette kjønt? Her er jo ikke engang en Mødding!" Og saa gik den videre frem, ind i Skyggen af en stor Levkoi; der krøb en Kaalorm paa den. "Hvor dog Verden er deilig!" sagde Kaalormen, "Solen er saa varm! Alt er saa fornøieligt! og naar jeg engang sover ind og døer, som de kalde det, saa vaagner jeg op og er en Sommerfugl!" "Bild Dig Noget ind!" sagde Skarnbassen, "nu flyve vi om som Sommerfugl! Jeg kommer fra keiserens Stald, men Ingen der, ikke engang Keiserens Livhest, der dog gaaer med mine aflagte Guldskoe, har slige Indbildninger. Faae Vinger! flyve! ja nu flyve vi!" Og saa fløi Skarnbassen. "Jeg vil ikke ærgre mig, men jeg ærgrer mig dog!" Saa dumpede den ned paa en stor Græsplet; her laae den lidt, saa faldt den i Søvn. Bevares, hvilken Skylregn der styrtede! Skarnbassen vaagnede ved det Pladsk og vilde strax ned i Jorden, men kunde det ikke; den væltede, den svømmede paa Maven og paa Ryggen, flyve var der ikke at tænke paa, den kom vist aldrig levende fra denne Plet; den laae hvor den laae og blev liggende. Da det hoftede lidt, og Skarnbassen havde blinket Vandet af sine Øine, skimtede den noget Hvidt, det var Linned paa Blegen; den naaede derhen, krøb ind i en Fold af det vaade Lintøi, det var rigtignok ikke, som at ligge i den varme Dynge i Stalden; men her var nu Intet bedre, og saa blev den her en heel Dag, en heel Nat, og ogsaa Regnveiret blev. I Morgenstuden kom Skarnbassen frem; den var saa ærgerlig over Climatet. Der sad paa Linnedet to Frøer; deres klare Øine lyste af bare Fornøielse. "Det er et velsignet Veir!" sagde den Ene. "Hvor det forfrisker! og Lintøiet holder saa deiligt sammen paa Vandet! det kriller mig i Bagbenene, som om jeg skulde svømme!" "Jeg gad nok vide," sagde den Anden, "som Svalen, som flyver saa vidt omkring, om den paa sine mange Reiser i Udlandet har fundet et bedre Climat, end vort; saadant et Rusk, og saadan en Væde! det er ligesom om man laae i en vaad Grøft! er man ikke glad ved det, saa elsker man rigtignok ikke sit Fædreland!" "I have da aldrig været i Keiserens Stalde?" spurgte Skarnbassen. "Der er det Vaade baade varmt og krydret! det er jeg vant til; det er mit Climat, men det kan man ikke tage med paa Reisen. Er her ingen Mistbænk i Haven, hvor Standspersoner, som jeg, kunne tage ind og føle sig hjemme?" Men Frøerne forstode ham ikke, eller vilde ikke forstaae ham. "Jeg spørger aldrig anden Gang!" sagde Skarnbassen, da den havde spurgt tre Gange uden at faae Svar. Saa gik den et Stykke, der laae et Potteskaar; det skulde ikke ligge der, men som det laae gav det Ly. Her boede flere Ørentviste-Familier; de forlange ikke meget Huusrum, men kun Selskabelighed; Hunnerne ere især begavede med Moderkjærlighed, derfor var ogsaa hvers Unge den kjønneste og den klogeste. "Vor Søn er bleven forlovet!" sagde een Moder, "den søde Uskyldighed! hans høieste Maal er engang at kunne krybe i Øret paa en Præst. Han er saa elskelig barnlig og Forlovelse holder ham fra Udskeielser! det er saa glædeligt for en Moder!" "Vor Søn," sagde en anden Moder, "kom lige ud af Ægget og var strax paa Spil; det sprutter i ham, han løber Hornene af sig. Det er en uhyre Glæde for en Moder! Ikke sandt? Hr. Skarnbasse!" De kjendte den Fremmede paa Skabelonen. "De har begge To Ret!" sagde Skarnbassen, og saa blev den budt op i Stuen, saa langt den kunde komme under Potteskaaret. "Nu skal De ogsaa see min lille Ørentvist!" sagde en tredie og fjerde af Mødrene, "det er de elskeligste Børn og saa morsomme! de ere aldrig uartige uden naar de have ondt i Maven, men det faaer man saa let i deres Alder!" Og saa talte hver Moder om sine Unger, og Ungerne talte med og brugte den lille Gaffel de havde paa Halen til at trække i Skarnbassens Mundskjæg. "De finde nu ogsaa paa Alting, de Smaaskjelmer!" sagde Mødrene og dunstede af Moderkjærlighed, men det kjedede Skarnbassen, og saa spurgte den om der var langt herfra til Mistbænken. "Det er langt ude i Verden, paa den anden Side Grøften!" sagde Ørentvisten, "saa langt, vil jeg haabe, komme aldrig nogen af mine Børn, for saa døde jeg!" "Saa langt vil jeg dog prøve at naae!" sagde Skarnbassen og gik uden Afsked; det er galantest. Ved Grøften traf den flere af sin Slægt, alle Skarnbasser. "Her boe vi!" sagde de. "Vi have det ganske luunt! Tør vi ikke byde Dem ned i det Fede! Reisen har vist trættet Dem!" "Det har den!" sagde Skarnbassen. "Jeg har ligget paa Linned i Regnveir, og Reenlighed tager især paa mig! jeg har ogsaa faaet Gigt i Vingeledet, ved at staae i Træk under et Potteskaar. Det er rigtig en Vederqvægelse at komme engang til sine egne!" "De kommer maaskee fra Mistbænken!" spurgte den Ældste. "Høiere op!" sagde Skarnbassen. "Jeg kommer fra Keiserens Stald, hvor jeg blev født med Guldskoe; jeg reiser i et hemmeligt Ærende, hvorom De ikke maa fritte mig, thi jeg siger det ikke!" Og saa steg Skarnbassen ned i det fede Dynd; der sad tre unge Hun-Skarnbasser, de fnisede, for de vidste ikke hvad de skulde sige. "De ere uforlovede!" sagde Moderen, og saa fnisede de igjen, men det var af Forlegenhed. "Jeg har ikke seet dem skjønnere i Keiserens Stalde!" sagde den reisende Skarnbasse. "Fordærv mig ikke mine Pigebørn! og tal ikke til dem, uden De har reelle Hensigter; - men det har De, og jeg giver Dem min Velsignelse." "Hurra!" sagde alle de Andre, og saa var Skarnbassen forlovet. Først Forlovelse, saa Bryllup, der var jo ikke Noget at vente efter. Næste Dag gik meget godt, den anden luntede af, men paa den tredie Dag skulde man dog tænke paa Føden for Kone og maaskee Rollinger. "Jeg har ladet mig overraske!" sagde den, "saa maa jeg nok overraske dem igjen -!" Og det gjorde den. Væk var den; væk hele Dagen, væk hele Natten - og Konen sad Enke. De andre Skarnbasser sagde, at det var en rigtig Landstryger de havde optaget i Familien; Konen sad dem nu til Byrde. "Saa kan hun sidde som Jomfru igjen!" sagde Moderen, "sidde som mit Barn! fy, det lede Skarn, som forlod hende!" Han var imidlertid paa Farten, var seilet paa et Kaalblad over Grøften; hen paa Morgenstunden kom to Mennesker, de saae Skarnbassen, tog den op, vendte og dreiede den og de vare meget lærde begge To, især Drengen. "Allah seer den sorte Skarnbasse i den sorte Steen i det sorte Fjeld! staaer der ikke saaledes i Alkoranen?" spurgte han og oversatte Skarnbassens Navn paa Latin, gjorde Rede for dens Slægt og Natur. Den ældre Lærde stemte imod at den skulde tages med hjem, de havde der ligesaa gode Exemplarer, sagde han, og det var ikke høfligt sagt, syntes Skarnbassen, derfor fløi den ham af Haanden, fløi et godt Stykke, den var bleven tør i Vingerne og saa naaede den Drivhuset, hvor den i største Beqvemmelighed, da det ene Vindue var skudt op, kunde smutte ind og grave sig ned i den friske Gjødning. "Her er lækkert!" sagde den. Snart faldt den isøvn og drømte at Keiserens Hest var styrtet og at Hr. Skarnbasse havde faaet dens Guldskoe og Løftet om to til. Det var en Behagelighed og da Skarnbassen vaagnede, krøb den frem og saae op. Hvilken Pragt her i Drivhuset! store Vifte-Palmer bredte sig i Høiden, Solen gjorde dem transparente, og under dem vældede der en Fylde af Grønt og skinnede der Blomster, røde som Ild, gule som Rav og hvide som nysfalden Snee. "Det er en mageløs Plantepragt! hvor den vil smage naar den gaaer i Forraadnelse!" sagde Skarnbassen. "Det er et godt Spiiskammer; her boe vist af Familien; jeg vil gaae paa Eftersporing, see at finde Nogen, jeg kan omgaaes med. Stolt er jeg, det er min Stolthed!" Og saa gik den og tænkte paa sin Drøm om den døde Hest og de vundne Guldskoe. Da greb lige med Eet en Haand om Skarnbassen, den blev klemt, vendt og dreiet. Gartnerens lille Søn og en Kammerat var i Drivhuset, havde seet Skarnbassen og skulde have Fornøielse af den; lagt i et Vindrueblad kom den ned i en varm Buxelomme, den kriblede og krablede, fik saa et Tryk med Haanden af Drengen, der gik rask afsted til den store Indsø for Enden af Haven, her blev Skarnbassen sat i en gammel knækket Træsko, som Vristen var gaaet af; en Pind blev gjort fast, som Mast; og til den blev Skarnbassen tøiret med en ulden Traad; nu var den Skipper og skulde ud at seile. Det var en meget stor Indsø, Skarnbassen syntes, at det var et Verdenshav og blev saa forbauset, at den faldt om paa Ryggen og sprættede med Benene. Træskoen seilede, der var Strømning i Vandet, men kom Fartøiet lidt forlangt ud, saa smøgede den ene Dreng strax sine Buxer op og gik ud og hentede det, men da det igjen var i Drift blev der kaldt paa Drengene, alvorligt kaldt, og de skyndte dem afsted og lod Træsko være Træsko; den drev og det altid meer fra Land, altid længer ud, det var gyseligt for Skarnbassen; flyve kunde den ikke, den var bunden fast til Masten. Den fik Besøg af en Flue. "Det er et deiligt Veir vi har!" sagde Fluen. "Her kan jeg hvile mig! her kan jeg sole mig. De har det meget behageligt!" "De snakker, som De har Forstand til! seer De ikke, at jeg er tøiret!" "Jeg er ikke tøiret!" sagde Fluen og saa fløi den. "Nu kjender jeg Verden!" sagde Skarnbassen, "det er en nedrig Verden! jeg er den eneste Honette i den! Først negter man mig Guldskoe, saa maa jeg ligge paa vaadt Linned, staae i Træk og tilsidst prakke de mig en Kone paa. Gjør jeg nu et rask Skridt ud i Verden, og seer hvorledes man kan have det og jeg skulde have det, saa kommer en Menneske-Hvalp og sætter mig i Tøir paa det vilde Hav. Og imidlertid gaaer Keiserens Hest med Guldskoe! det creperer mig meest; men Deeltagelse kan man ikke vente sig i denne Verden! mit Levnetsløb er meget interessant, dog hvad kan det hjelpe naar Ingen kjende det! Verden fortjener heller ikke at kjende det, ellers havde den givet mig Guldskoe i Keiserens Stald, da Livhesten blev skoet og jeg rakte Benene frem. Havde jeg faaet Guldskoe, da var jeg bleven en Ære for Stalden, nu har den tabt mig og Verden har tabt mig, Alt er ude!" Men Alt var ikke ude endnu, der kom en Baad med nogle unge Piger. "Der seiler en Træsko!" sagde den Ene. "Der er et lille Dyr tøiret fast i den!" sagde den Anden. De vare lige ved Siden af Træskoen, de fik den op, og den ene af Pigerne tog en lille Sax frem, klippede Uldtraaden over uden at gjøre Skarnbassen Skade og da de kom i Land, satte hun den i Græsset. "Kryb, kryb! flyv, flyv, om Du kan!" sagde hun. "Frihed er en deilig Ting!" Og Skarnbassen fløi lige ind af det aabne Vindue paa en stor Bygning og der sank den træt ned i den fine bløde, lange Manke paa Keiserens Livhest, der stod i Stalden, hvor den og Skarnbassen hørte hjemme; den klamrede sig fast i Manken og sad lidt og summede sig. "Her sidder jeg paa Keiserens Livhest! sidder som Rytter! Hvad er det jeg siger! ja nu bliver det mig klart! det er en god Idee, og rigtig. Hvorfor fik Hesten Guldskoe? Det spurgte han mig ogsaa om, Smeden. Nu indseer jeg det! for min Skyld fik Hesten Guldskoe!" Og saa blev Skarnbassen i godt Humeur. "Man bliver klarhovedet paa Reisen!" sagde den. Solen skinnede ind paa den, skinnede meget smukt. "Verden er ikke saa gal endda," sagde Skarnbassen, "man maa bare vide at tage den!" Verden var deilig, thi Keiserens Livhest havde faaet Guldskoe fordi Skarnbassen skulde være dens Rytter. "Nu vil jeg stige ned til de andre Basser og fortælle hvor Meget man har gjort for mig; jeg vil fortælle om alle de Behageligheder jeg har nydt paa Udenlandsreisen, og jeg vil sige, at nu bliver jeg hjemme saalænge, til Hesten har slidt sine Guldskoe!" |
Навозный жук Лошадь императора удостоилась золотых подков, по одной на каждую ногу. За что? Она была чудо как красива: с тонкими ногами, умными глазами и шелковистою гривою, ниспадавшей на её шею длинною мантией. Она носила своего господина в пороховом дыму, под градом пуль, слышала их свист и жужжание и сама отбивалась от наступавших неприятелей. Она защищаясь зубами и отбивалась копытами, одним прыжком перескочила со своим всадником через упавшую лошадь врага и тем спасла золотую корону императора и самую жизнь его, что подороже золотой короны. Вот за что она и удостоилась золотых подков, по одной на каждую ногу. А навозный жук тут как тут. – Сперва великие мира сего, потом уж малые! – сказал он. – Хотя и не в величине, собственно, тут дело! – И он протянул свои тощие ножки. – Что тебе? – спросил кузнец. – Золотые подковы! – ответил жук. – Ты, видно, не в уме! – сказал кузнец. – И ты золотых подков захотел? – Да! – ответил жук. – Чем я хуже этой огромной скотины, за которою ещё надо ухаживать? Чисть её, корми да пои! Разве я-то не из царской конюшни? – Да за что лошади дают золотые подковы? – спросил кузнец. – Вдомёк ли тебе? – Вдомёк? Мне вдомёк, что меня хотят оскорбить! – сказал навозный жук. – Это прямая обида мне! Я не стерплю, уйду куда глаза глядят! – Проваливай! – сказал кузнец. – Невежа! – ответил навозный жук, выполз из конюшни, отлетел немножко и очутился в красивом цветнике, где благоухали розы и лаванда. – Правда ведь, здесь чудо как хорошо? – спросила жука красненькая жесткокрылая Божья коровка в чёрных крапинках. – Как тут сладко пахнет, как всё красиво! – Ну, я привык к лучшему! – ответил навозный жук. – По-вашему, тут прекрасно?! Даже ни одной навозной кучи!.. И он отправился дальше, под сень большого левкоя. По стеблю ползла гусеница. – Как хорош Божий мир! – сказала она. – Солнышко греет! Как весело, приятно! А после того как я наконец засну, или умру, как это говорится, я проснусь уже бабочкой! – Да, да, воображай! – сказал навозный жук. – Так вот мы и полетим бабочками! Я из царской конюшни, но и там никто, даже любимая лошадь императора, которая донашивает теперь мои золотые подковы, не воображает себе ничего такого. Получить крылья, полететь?! Да, вот мы так сейчас улетим! – И он улетел. – Не хотелось бы сердиться, да поневоле рассердишься! Тут он бухнулся на большую лужайку, полежал-полежал, да и заснул. Батюшки мои, какой припустился лить дождь! Навозный жук проснулся от этого шума и хотел было поскорее уползти в землю, да не тут-то было. Он барахтался, барахтался, пробовал уплыть и на спине, и на брюшке – улететь нечего было и думать – но всё напрасно. Нет, право, он не выберется отсюда живым! Он и остался лежать, где лежал. Дождь приостановился немножко; жук отмигал воду с глаз и увидал невдалеке что-то белое: это был холст, что разложили белить. Жук добрался до него и заполз в складку мокрого холста. Конечно, это было не то, что зарыться в тёплый навоз в конюшне, но лучшего ничего здесь не представлялось, и он остался тут на весь день и на всю ночь, – дождь всё лил. Утром навозный жук выполз; ужасно он сердит был на климат. На холсте сидели две лягушки, глаза их так и блестели от удовольствия. – Славная погодка! – сказала одна. – Какая свежесть! Этот холст чудесно задерживает воду! У меня даже задние ноги зачесались: так бы вот и поплыла! – Хотела бы я знать, – сказала другая, – нашла ли где-нибудь ласточка, что летает так далеко, лучший климат, чем у нас? Этакие дожди, сырость – чудо! Право, словно сидишь в сырой канаве! Кто не радуется такой погоде, тот не сын своего отечества! – Вы, значит, не бывали в царской конюшне? – спросил их навозный жук. – Там и сыро, и тепло, и пахнет чудесно! Вот к чему я привык! Там климат по мне, да его не возьмёшь с собою в дорогу! Нет ли здесь, в саду, хоть парника, где бы знатные особы, вроде меня, могли найти приют и чувствовать себя как дома? Но лягушки не поняли его или не хотели понять. – Я никогда не спрашиваю два раза! – заявил навозный жук, повторив свой вопрос три раза и всё-таки не добившись ответа. Жук отправился дальше и наткнулся на черепок от горшка. Ему не следовало бы лежать тут, но раз он лежал, под ним можно было найти приют. Под ним и жило несколько семейств уховёрток. Им простора не требовалось – было бы общество. Уховёртки отличаются материнскою нежностью, и у них поэтому каждый малютка был чудом ума и красоты. – Наш сынок помолвлен! – сказала одна мамаша. – Милая невинность! Его заветнейшая мечта – заползти в ухо к священнику. Он совсем ещё дитя; помолвка удержит его от сумасбродств. Ах, какая это радость для матери! – А наш сын, – сказала другая, – едва вылупился, а уж сейчас за шалости! Такой живчик! Ну, да надо же молодёжи перебеситься! Это большая радость для матери! Не правда ли, господин навозный жук? – Они узнали пришельца по фигуре. – Вы обе правы! – сказал жук, и уховёртки пригласили его проползти к ним, насколько он мог подлезть под черепок. – Надо вам взглянуть и на моих малюток! – сказала третья, а потом и четвёртая мамаша. – Ах, это милейшие малютки и такие забавные! Они всегда ведут себя хорошо, если только у них не болит животик – а от этого в их возрасте не убережёшься! И каждая мамаша рассказывала о своих детках; детки тоже вмешивались в разговор и пускали в ход свои клещи на хвостиках – дёргали ими навозного жука за усы. – Чего только не выдумают эти шалунишки! – сказали мамаши, потея от умиления; но всё это уже надоело навозному жуку, и он спросил, далеко ли ещё до парника. – О, далеко, далеко! Он по ту сторону канавы! – сказали в один голос уховёртки. – Надеюсь, что ни один из моих детей не вздумает отправиться в такую даль, а то я умру! – Ну, а я попробую добраться туда! – сказал навозный жук и ушёл не прощаясь – это самый высший тон. У канавы оп встретил своих сродников, таких же навозных жуков. – А мы тут живём! – сказали они. – У нас преуютно! Милости просим в наше сочное местечко! Вы, верно, утомились в пути? – Да! – ответил жук. – Пока дождь лил, я всё лежал на холсте, а такая чистоплотность хоть кого уходит, не то что меня. Пришлось постоять и под глиняным черепком на сквозняке, ну и схватил ревматизм в предкрылье! Хорошо наконец очутиться среди своих! – Вы, может быть, из парника? – спросил старший из навозных жуков. Подымай выше! – сказал жук. – Я из царской конюшни; там я родился с золотыми подковами на ногах. И путешествую я по секретному поручению. Но вы не расспрашивайте меня, я всё равно ничего не скажу. И навозный жук уполз вместе с ними в жирную грязь. Там сидели три молодые барышни их же породы и хихикали, не зная, что сказать. – Они ещё не просватаны! – сказала мать, и те опять захихикали, на этот раз от смущения. – Прекраснее барышень я не встречал даже в императорской конюшне! – сказал жук-путешественник. – Ах, не испортьте мне моих девочек! И не заговаривайте с ними, если у вас нет серьёзных намерений!.. Впрочем, они у вас, конечно, есть, и я даю вам своё благословение! – Ура! – закричали остальные, и жук стал женихом. За помолвкою последовала и свадьба – зачем откладывать? Следующий день прошёл хорошо, второй – так себе, а на третий уже приходилось подумать о пропитании жены, а может быть, и деток. «Вот-то поддели меня! – сказал он себе. – Так и я ж их поддену!» Так и сделал – ушёл. День нет его, ночь нет его – жена осталась вдовою. Другие навозные жуки объявили, что приняли в семью настоящего бродягу. Ещё бы! Жена его теперь осталась у них на шее! – Так пусть она опять считается барышней! – сказала мамаша. – Пусть живёт у меня по-прежнему. Плюнем на этого негодяя, что бросил её! А он себе переплыл канаву на капустном листке. Утром явились двое людей, увидали жука, взяли его и принялись вертеть в руках. Оба были страсть какие учёные, особенно мальчик. – «Аллах видит чёрного жука на чёрном камне чёрной скалы» – так ведь сказано в Коране? – спросил он и, назвав навозного жука по-латыни, сказал, к какому классу насекомых он принадлежит. Старший учёный не советовал мальчику брать жука с собою домой – не стоило, у них уже имелись такие же хорошие экземпляры. Жуку такая речь показалась невежливою, он взял да и вылетел из рук учёных. Теперь крылья у него высохли, и он мог отлететь довольно далеко, долетел до самой теплицы и очень удобно проскользнул в неё, – одно окно стояло открытым. Забравшись туда, жук поспешил зарыться в свежий навоз. – Ах, как славно! – сказал он. Скоро он заснул и увидел во сне, что царская лошадь пала, а сам господин навозный жук получил её золотые подковы, причём ему пообещали дать и ещё две. То-то было приятно! Проснувшись, жук выполз и огляделся. Какая роскошь! Огромные пальмы веерами раскинули в вышине свои листья, сквозь которые просвечивало солнце; внизу же всюду зеленела травка, кишмя кишели цветы, огненно-красные, янтарно-жёлтые и белые, как свежевыпавший снег. – Вот-то бесподобная растительность! То-то будет вкусно, когда всё это сгниёт! – сказал навозный жук. – Знатная кладовая! Здесь, верно, живёт кто-нибудь из моих родственников. Надо отправиться на поиски, найти кого-нибудь, с кем можно свести знакомство. Я ведь горд и горжусь этим! – И жук пополз, думая о своём сне, о павшей лошади и о золотых подковах. Вдруг его схватила чья-то рука, стиснула, принялась вертеть и поворачивать... В теплицу пришёл сынишка садовника с товарищем; они увидали навозного жука и вздумали позабавиться с ним. Жука завернули в виноградный листок и положили в тёплый карман панталон. Он было принялся там вертеться, карабкаться, но мальчик притиснул его рукой и побежал вместе с товарищем в конец сада, к большому пруду. Там они посадили жука в старый сломанный деревянный башмак, укрепили в середине его щепочку вместо мачты, привязали к ней жука шерстинкой и спустили башмак на воду. Теперь жук попал в шкиперы и должен был отправиться в плавание. Озеро было большое-пребольшое; навозному жуку казалось, что он плывёт по океану, и это до того его поразило, что он упал навзничь и задрыгал ножками. Башмак относило от берега течением, но как только он отплывал чуть подальше, один из мальчуганов засучивал штанишки, шлёпал по воде и притягивал его обратно. Но вот башмак отплыл опять, и как раз в эту минуту мальчуганов так настойчиво позвали домой, что они впопыхах забыли и думать о башмаке. Башмак же уносило всё дальше и дальше. Какой ужас! Улететь жук не мог – он был привязан к мачте. В гости к нему прилетела муха. – Какая славная погода! – сказала она. – У вас тут можно отдохнуть, погреться на солнышке! Вам тут очень хорошо. – Болтаете, сами не знаете что! Не видите, что ли, я привязан? – А я нет! – сказала муха и улетела. – Вот когда я узнал свет! – сказал навозный жук. – Как он низок! Я один только порядочный! Сначала мне обходят золотыми подковами, потом мне приходится лежать на мокром холсте, стоять на сквозняке, и, наконец, мне навязывают жену! Едва же я делаю смелый шаг в свет, осматриваюсь и приглядываюсь, является мальчишка и пускает меня, связанного, в дикое море! А царская лошадь щеголяет себе в золотых подковах! Вот что меня больше всего мучит. Но на этом свете справедливости не жди! История моя очень интересна, а что толку, если её никто не знает? Да свет и недостоин знать её, иначе он дал бы золотые подковы мне, когда царская лошадь протянула за ними ноги. Получи я золотые подковы, я бы стал украшением конюшни, а теперь я погиб для них, свет лишился меня, и всему конец! Но конец всему, видно, ещё не наступил: на озере появилась лодка, а в ней сидели несколько молодых девушек. – Вот плывёт деревянный башмак! – сказала одна. – И бедная букашка привязана крепко-накрепко! – сказала другая. Они поравнялись с башмаком, поймали его, одна из девушек достала ножницы и осторожно обрезала шерстинку, не причинив жуку ни малейшего вреда. Выйдя же на берег, она посадила его на траву. – Ползи, ползи, лети, лети, коли можешь! – сказала она ему. – Свобода – славное дело! И навозный жук полетел прямо в открытое окно какого-то большого строения, а там устало опустился на тонкую, мягкую, длинную гриву любимой царской лошади, стоявшей в конюшне, родной конюшне жука. Жук крепко вцепился в гриву лошади, стараясь отдышаться и прийти в себя. – Ну, вот я и сижу на любимой царской лошади, как всадник! Что я говорю?! Теперь мне всё ясно! Вот это мысль! И верная! «За что лошадь удостоилась золотых подков?» – спросил меня тогда кузнец. Теперь-то я понимаю! Она удостоилась их из-за меня! И жук опять повеселел. – Путешествие проясняет мысли! – сказал он. Солнышко светило прямо на него и светило так красиво. – Свет в сущности, не так-то уж дурен! – продолжал рассуждать навозный жук. – Надо только уметь за него взяться! Да и как не быть свету хорошим, если любимая лошадь императора удостоилась золотых подков ради того только, что на ней ездил верхом навозный жук? – Теперь я поползу к другим жукам и расскажу, что для меня сделали! Расскажу и обо всех прелестях заграничного путешествия и скажу, что отныне буду сидеть дома, пока лошадь не износит своих золотых подков. |
|
|
|