|
H. C. Andersen |
|
|
Gaardhanen
og Veirhanen. Der vare to Haner, een paa Møddingen og een paa Taget, hovmodige begge To; men hvem udrettede meest? Siig os din Mening, - vi beholde vor egen alligevel. ' Hønsegaarden var ved et Plankeværk skilt fra en anden Gaard, hvori laae en Mødding, og paa den voxte en stor Agurk, der var sig bevidst at være en Mistbænk-Væxt: "Det fødes man til!" sagde det indeni den! "ikke Alle kunne fødes til Agurker, der maa ogsaa være andre levende Arter! Hønsene, Ænderne og hele Nabogaardens Besætning er ogsaa Skabninger. Gaardhanen seer jeg nu op til paa Plankeværket, han er rigtignok af anderledes Betydenhed end Veirhanen, der er sat saa høit og ikke engang kan knirke, end sige gale! han har hverken Høns eller Kyllinger, han tænker kun paa sig selv og sveder Spanskgrønt! nei, Gaardhanen, det er en Hane! see ham gjøre Trit, det er Dands! høre ham gale, det er Musik! hvor han kommer, faaer man at høre hvad en Trompeter er! Om han kom herind, om han aad mig op med Blad og Stilk, om jeg gik op i hans Krop, det var salig Død!" sagde Agurken. Ud paa Natten blev det et frygteligt Veir; Høns, Kyllinger og Hanen med, søgte Ly; Plankeværket mellem Gaardene blæste ned saa det gav et stærkt Rabalder; Tagstenene faldt, men Veirhanen sad fast, den dreiede sig ikke engang, den kunde ikke, og dog var den ung, nystøbt, men sindig og adstadig; den var født gammel, lignede ikke de flagrende Himlens Fugle, Spurve og Svaler, dem foragtede den, "Pipfuglene, ringe af Størrelse og ordinaire!" Duerne vare store, blanke og skinnende, som Perlemor, saae ud som en Slags Veirhane, men de vare tykke og dumme, al deres Tanke gik ud paa at faae Noget i Skrotten, sagde Veirhanen, kjedelige i Omgang vare de. Trækfuglene havde ogsaa gjort Visit, fortalt om fremmede Lande, om Luftcaravaner og frygtelige Røverhistorier med Rovfuglene, det var nyt og interessant, første Gang, men senere vidste Veirhanen at de gjentog sig, at det altid var det Samme og det er kjedeligt! De vare kjedelige og Alt var kjedeligt, Ingen var til Omgang, hver Een var fad og flau. "Verden duer ikke!" sagde den. "Vrøvl det Hele!" Veirhanen var hvad man kalder blaseret, og det havde bestemt gjort ham interessant for Agurken, havde hun vidst det, men hun saae kun op til Gaardhanen og nu var den inde i Gaarden hos hende. Plankeværket var blæst om, men Lyn og Torden var forbi. "Hvad sige I om det Hanegal?" sagde Gaardhanen til Høns og Kyllinger. "Det var noget raat, Elegancen manglede!" Og Høns og Kyllinger traadte ind paa Møddingen, Hanen kom med Ryttertrin. "Havevæxt!" sagde han til Agurken, og i det ene Ord fornam hun hele hans udstrakte Dannelse og glemte at han hakkede i hende og aad hende. "Salig Død!" Og Hønsene kom og Kyllingerne kom og naar den ene løber, saa løber den anden med, og de klukkede og de pippede og de saae paa Hanen, de vare stolte af ham, han var af deres Art. "Kykkeleky!" galede han, "Kyllinger blive strax til store Høns, naar jeg siger det i Verdens Hønsegaard!" Og Høns og Kyllinger klukkede og pippede bag efter! Og Hanen forkyndte en stor Nyhed. "En Hane kan lægge et Æg! og veed I hvad der ligger i det Æg? Der ligger en Basilisk! Synet af den kan Ingen udholde! det veed Menneskene, og nu veed I det med, veed, hvad der boer i mig! veed, hvad jeg er for en allerhønsegaards Karl!" Og saa slog Gaardhanen med Vingerne, reiste Kammen og galede igjen; og det gjøs i alle Hønsene og i alle de smaa Kyllinger, men de vare frygteligt stolte af, at Een af deres var saadan en allerhønsegaards Karl; de klukkede og de pippede, saa at Veirhanen maatte høre det, og han hørte det, men han rørte sig ikke derved. "Vrøvl det Hele!" sagde det indeni Veirhanen. "Gaardhanen lægger aldrig Æg og jeg gider ikke! vilde jeg, kunde jeg nok lægge et Vindæg! men Verden er ikke et Vindæg værd! Vrøvl det Hele! - Nu gider jeg ikke engang sidde!" Og saa knak Veirhanen af, men han slog ikke Gaardhanen ihjel, "skjønt det var det beregnet paa!" sagde Hønsene; og hvad siger Moralen. "Det er dog bedre at gale, end at være blaseret og knække af! |
Дворовый петух и флюгерный
Стояли два петуха — один на навозной куче, другой на крыше, но спесивы были оба одинаково. Кто же из них совершил больше? Ну, кто, по-твоему? Скажи, а мы... останемся при своём мнении. Птичий двор был отделён от другого деревянным забором, а на том дворе была навозная куча, и на ней рос большой огурец, сознававший, что он — растение парниковое. "А таковым нужно родиться! — рассуждал он сам с собою. — Но не всем же родиться огурцами, надо существовать и другим живым породам. Куры, утки и всё население птичьего двора тоже ведь создания Божии. Вот дворовый петух стоит на заборе. Он будет почище флюгерного! Тот хоть и высоко сидит, а даже и скрипеть не может, не то что петь! Нет у него ни кур, ни цыплят, он занят только самим собою и потеет ярь-медянкой! Нет, дворовый петух, вот это так петух! Как выступает! Словно танцует! А как поёт — что твоя музыка! Как начнёт, так узнаешь, что значит настоящий трубач! Да, приди он сюда, проглоти меня целиком — вот была бы блаженная смерть!" Ночью разыгралась непогода. Куры, цыплята и сам петух — все попрятались. Забор повалило ветром; шум, треск. С крыши попадали черепицы, но флюгерный петух усидел. Он даже с места не двигался и уже не вертелся, — он не мог, хоть и был молод, недавно отлит. Флюгерный петух был очень разумен и степенен, он уж так и родился стариком и не имел ничего общего с лёгкими птичками небесными, воробьями и ласточками, которых презирал как "ничтожных вульгарных пискуний". Голуби — те побольше, и перья у них отливают перламутром, так что они даже смахивают на флюгерных петухов, но толсты и глупы ужасно! Только и думают о том, как бы набить себе зобы! Прескучные создания! Перелётные птицы тоже навещали флюгерного петуха и рассказывали ему о чужих странах, о воздушных путешествиях, о разбойничьих нападениях хищных птиц... Это было ново и интересно — в первый раз, но затем пошли повторения одного и того же, а это куда как скучно! Надоели ему и птицы, надоело ему всё на свете. Не стоило ни с кем и связываться, все такие скучные, пошлые! — Свет никуда не годится! — говорил он. — Всё одна ерунда! Флюгерный петух был, что называется, петухом разочарованным и, конечно, очень заинтересовал бы собою огурца, знай тот об этом. Но огурец был занят одним только дворовым петухом, а этот как раз и пожаловал к нему в гости. Забор был повален ветром, но грома и молнии давно прекратились. — А что вы скажете о ночном петушином крике? — спросил у куриц и цыплят дворовый петух. — Грубоват он был, ни малейшего изящества! За петухом взобрались на на навозную кучу и куры с цыплятами; петух двигался в перевалку, как кавалерист.— Садовое растение! — сказал он огурцу, и последний сразу уразумел высокое образование петуха, и даже не заметил, что тот клюёт и поедает его. "Блаженная смерть!" Подбежали куры и цыплята, — куры, ведь, всегда так: куда одна, туда и другая. Они кудахтали, пищали, любовались на петуха и гордились, что он из их породы. — Ку-ка-ре-ку! — закричал он. — Цыплята сейчас сделаются большими курами, если я провозглашу это в мировом курятнике. Куры и цыплята закудахтали и запищали. А петух объявил великую новость: — Петух может снести яйцо! И знаете, что в нём? Василиск! Никто не может выдержать его вида! Люди это знают, а теперь знаете и вы, знаете,что есть во мне, знаете, что я из петухов петух! И дворовый петух захлопал крыльями, поднял гребешок и опять запел. Куриц и цыплят даже озноб прошиб, но как им было лестно, что один из их семейства — петух из петухов. Они кудахтали и пищали, так что даже флюгерному петуху было слышно, но он и не шевельнулся. — Всё ерунда! — говорил он сам себе. — Никогда дворовому петуху не снести яйца, а я — не хочу! А если бы захотел, я бы снёс ветряное яйцо! Но мир не стоит ветряного яйца! Всё ерунда!.. Я и сидеть-то здесь больше не хочу! И флюгерный петух переломился и слетел вниз, но не убил дворового петуха, "хоть и рассчитывал на это", как уверяли куры. Мораль? "Лучше петь петухом, чем разочароваться в жизни и переломиться!" |