|
H. C. Andersen |
|
|
Hjertesorg Det er egentligt en Historie i to Dele, vi her komme med; første Deel kunde gjerne være borte, – men den giver Forkundskaber, og de ere nyttige! Vi opholdt os inde i Landet paa en Herregaard, og saa traf det sig, at Herskabet der, for en Dagstid, tog bort. Da kom der fra nærmeste Kjøbstad en Madamme, hun havde sin Moppe med og kom for, som hun sagde, at man skulde tage "Actier" i hendes Garveri. Sine Papirer havde hun med, og vi raadede hende, at slaae en Convolut om dem og uden paa at skrive Gaardeierens Adresse: "Generalkrigskommissær, Ridder, etcetera". Hun hørte paa os, hun tog Pennen, standsede, og bad os om at gjentage Udskriften, men langsomt. Vi gjorde det, og hun skrev; men midt i "Generalkrigs" blev hun staaende, sukkede og sagde: "jeg er kun et Fruentimmer!" Moppen havde hun sat paa Gulvet, mens hun skrev, og han knurrede; han var jo ogsaa taget med for sin Fornøielse og Sundheds Skyld, og saa skal man ikke sættes paa Gulvet. Braknæse og Fleskeryg var hans Udvortes. "Han bider ikke!" sagde Madammen, "han har ingen Tænder. Han er ligesom Lem af Familien, trofast og arrig, men dette er han tirret til af mine Børnebørn; de lege Bryllup, og saa vil de have ham til at være Brudepige, og det anstrænger ham, det gamle Skind!" Og hun afleverede sine Papirer og tog Moppen paa Armen. Det er første Deel – som nok kunde undværes! "Moppen døde!" det er anden Deel. Det var en Ugestid efter; vi kom til Kjøbstaden og tog ind paa Gjæstgiverstedet. Vore Vinduer vendte ud til Gaarden, der ved et Plankeværk var deelt i to Dele; i den ene her hang Skind og Huder, raa og barkede; her stod alle Materialer til et Garveri, og det var Enkens. – Moppen var død i denne Morgen og begravet her i Gaarden; Enkens Børnebørn, det vil sige Garverenkens, for Moppen havde ikke været gift, klappede Graven til, og det var en deilig Grav, det maatte være en Fornøielse at ligge der. Graven var indhegnet med Potteskaar, og bestrøet med Sand; øverst paa den havde de sat en halv Øl-Flaske med Halsen op, og det var slet ikke allegorisk. Børnene dandsede rundt om Graven, og den ældste af Drengene, en practisk Yngling paa syv Aar, foreslog, at der skulde være en Udstilling af Moppens Grav og det for Alle fra Strædet; Adgangen maatte betales med en Seleknap, det var Noget enhver Dreng havde, og han ogsaa kunde levere for Smaapigerne; og det Forslag blev eenstemmigt antaget. Og alle Børn fra Strædet og Bagstrædet med kom og gav deres Knap, der vare mange, der kom til at gaae med een Sele den Eftermiddag, men saa havde man seet Moppens Grav, og det var nok saa meget værd. Men udenfor Garvergaarden, tæt op til Laagen der, stod en lille pjaltet Unge, saa yndigt skabt, med det deiligste krøllede Haar og Øine saa blaae og klare, at det var en Lyst; hun sagde ikke et Ord, hun græd ikke heller, men saae saa langt hun kunde, hver Gang Laagen aabnedes. Hun eiede ikke en Knap, vidste hun, og blev derfor sørgmodig staaende udenfor, stod der til de Alle havde seet af, og Alle vare gaaede bort; da satte hun sig ned, holdt de smaa brune Hænder for Øinene og brast i Graad; hun alene havde ikke seet Moppens Grav. Det var Hjertesorg og stor, som den Voxnes tidt kan være det. Vi saae det ovenfra – og ovenfra seet – denne, som mange af vore og Andres Sorger, – ja saa kunne vi lee af dem! – det er Historien, og den, som ikke forstaaer den, kan tage Actier i Enkens Garveri. |
Сердечное горе Рассказ этот состоит, собственно, из двух частей: первую можно бы, пожалуй, и пропустить, да она даёт кое-какие предварительные сведения, а они небесполезны. Мы гостили у знакомых в имении. Случилось раз, что наши хозяева уехали куда-то на день, и как раз в этот самый день из ближайшего городка приехала пожилая вдова с мопсом. Она объявила, что желает продать нашему хозяину несколько акций своего кожевенного завода. Бумаги были у неё с собой, и мы посоветовали ей оставить их в конверте с надписью: "Его превосходительству генерал-провиант-комиссару..." и прочее. Она внимательно выслушала нас, взяла в руки перо, задумалась и попросила повторить титул ещё раз, только помедленнее. Мы исполнили её просьбу, и она начала писать, но, дойдя до "генерал-пров...", остановилась, глубоко вздохнула и сказала: – Ах, я ведь только женщина! Своего мопса она спустила на пол, и он сидел и ворчал. Ещё бы! Его взяли прокатиться ради его же удовольствия и здоровья, и вдруг спускают на пол?! Сплюснутый нос и жирная спина – вот его внешние приметы. – Он не кусается! – сказала его хозяйка. – У него и зубов-то нет. Он всё равно, что член семьи, преданный и злющий... Но это всё оттого, что его много дразнят: внуки мои играют в свадьбу и хотят, чтобы он был шафером, а это тяжеленько для бедного создания! Тут она передала нам свои бумаги и взяла мопса на руки. Вот первая часть, без которой можно бы и обойтись. Мопс умер – вот вторая. Это случилось через неделю. Мы уже переехали в город и остановились на постоялом дворе. Окна наши выходили во двор, который разделялся забором на две части; в одной были развешаны шкуры и кожи, сырые и выделанные; тут же находились и разные снаряды для кожевенного дела. Эта часть принадлежала вдове. Мопс умер утром и был зарыт здесь же, на дворе. Внуки вдовы, то есть вдовы кожевника, а не мопса – мопс не был женат, – насыпали над могилкой холмик, и вышла прелесть что за могилка; славно, должно быть, было лежать в ней! Холмик обложили черепками, посыпали песком, а посредине воткнули пивную бутылку горлышком вверх, но это было сделано без всякой задней мысли. Дети поплясали вокруг могилки, а потом старший мальчик, практичный семилетний юноша, предложил устроить выставку мопсинькиной могилки для всех соседних детей. За вход можно было брать по пуговке от штанишек: это найдётся у каждого мальчика; мальчики же могут заплатить и за девочек. Предложение было принято единогласно. И вот все соседские ребятишки пришли на выставку и заплатили по пуговке; многим мальчикам пришлось в этот день щеголять об одной подтяжке; зато они видели мопсенькину могилку, а это ведь чего-нибудь да стоило! Но за забором у самой калитки стояла маленькая оборванная девочка, прехорошенькая, кудрявая, с такими ясными голубыми глазками, что просто загляденье! Она не говорила ни слова и не плакала; только каждый раз, как калитка отворялась, она жадно вытягивала шейку и старалась заглянуть дальше, как можно дальше во двор. У неё не было пуговицы, и потому она печально стояла на улице, пока другие дети входили и уходили. Наконец перебывали все и ушли. Тогда девочка присела на землю, закрыла глаза своими загорелыми ручонками и горько, горько заплакала. Только она одна не видала мопсенькиной могилки! Не видала!.. Вот было горе так горе, великое, сердечное горе, каким бывает горе взрослого. Нам всё это было видно сверху, а когда смотришь на свои ли, чужие ли горести сверху, то они кажутся. только забавными. Вот и весь сказ. Кто не понял, пусть купит у вдовы акции кожевенного завода. |
|
|
|